Первая любовь или последнее заблуждение детства

Мы влюбились одномоментно. Я - в неё, она - в другого. Факт досадного несовпадения симпатий не пробился в сознание. Не до того было. Меня заполнило такое пространство любви, что для реальности внешнего мира просто не осталось места. Я ходил оглушённый гудящим в тысячу колоколов чувством. Всё чем жил до этого, стало несущественным, второстепенным, безразличным. Душе, несущей в себе сладкую невыносимую боль, оказалась непонятна нелепость коллоквиумов, семинаров и даже грядущей сессии. Единственно важным местом в мире стало только то, где в это время находилась она. На лекции ходил лишь потому, что она, как добросовестная студентка, их не прогуливала. Теперь не прогуливал и я. Хотя разве до лекций? Наверняка более бесполезного сидельца, чем я, стул в аудитории и не помнил. Пока лектор бубнил про перипетии трикарбоновых кислот в цикле Кребса, я любовался нежным профилем, прилежно фиксирующим знания в общую тетрадь. Делал это, как мне казалось, незаметно, украдкой. Пока Ольга, которую за прямоту характера и интеллектуальную несгибаемость, заслуженно выбрали комсоргом, не прошипела: «У девки сейчас затылок задымится. Сколько можно пялиться?» После этого я начал тренировать боковое зрение. Более всего эти тренировки вели к развитию косоглазия и придавали идиотское выражение лицу. Кончилось тем, что я смотрел на неё, народ смотрел на меня и откровенно потешался. Даже лектор как-то заявил, что клоун из задних рядов пытается сорвать ему лекцию своими гримасами. И рекомендовал мне сменить родной вуз на цирковое училище.

Пошлость про слепоту любви общеизвестна и любима массами как всякая пошлость. Для меня же любовь оказалась религией. Непогрешимой и безапелляционной верой. Кстати, звали её Верой. Прекрасней её в целом мире ничего и никого не существовало. Правильнее сказать, что на тот момент весь этот целый мир являлся жалкой серой периферией моего божества. Я молился, впадая в экстаз, но даже не помышлял о святотатстве первого свидания. Самым плотским моим желанием была мечта дышать с ней одним воздухом. Вдыхать каждый её выдох наперекор всем предубеждениям эпидемиологии.

Однажды ночью её обнажённое тело слилось с моим. Миг сладострастия оказался ужасен и краток. Я проснулся с сердцебиением и в стыде. Коварный суккуб обольстил меня её образом, и я согрешил в безволии сна. Днём, на лекции, я впервые не смотрел в её сторону. Мучительный стыд и чувство безмерной вины за этот грязный поступок в отношении светлого образа не позволяли поднять взгляд от земли. Комсорг Ольга, опекавшая со странной заботой мою беспартийную личность, поинтересовалась, не болен ли я. Одна девушка высказала даже обеспокоенность, что в таком состоянии я могу запросто повеситься. В итоге мою, абсолютно ни в чем не повинную пассию подвергли лёгкому остракизму. Мол, парень готов наложить на себя руки, а ей хоть бы хны! Вера в ответ пыталась оправдаться, что её сердце бьётся в унисон с совершенно иным героем, а что касается меня, то я её вообще не домогался. Даже в отношении дружбы, которой она готова одарить меня в качестве утешения.

Проработка общественным мнением не прошла даром. Перед экзаменами Вера, в ущерб себе, отдавала мне свои конспекты лекций. Я их бессовестно брал. Пока она продиралась к пятёркам через нудные учебники, я листал общие тетради, исписанные ровным чётким почерком. Любовался буквами, целовал уголки страниц, которые перелистывали её пальчики. Она имела привычку смачивать кончик пальца розовым языком, поэтому это были практически полноценные поцелуи в бумажном изложении...Или, воткнувшись в разворот тетради, пытался на манер собаки-ищейки впитать запах любимой. И от стыда за свои чувства и их выражение приходилось таиться всё глубже и глубже. Опускать желания на дно подсознания, повязав крепкими узлами комплексов.

Однокурсники женского рода мне сочувствовали. Нашлась даже пара девочек, желавших пожалеть меня и компенсировать недополученные безответные чувства. Милые добрые создания! Одна из них была еврейка. Белокурая с вырисованным смелыми мазками лицом, длинноногая, с ломкой походкой.

Я страдал, страдал и страдал. Наслаждался своим страданием и сделал из него культ. Воображал себя Блоком с его прекрасной дамой.

Я недаром боялся открыть

В непогодную полночь окно.

Как и встарь, привелось отравить,

Что надеждою было полно.

Буду прежнею думой болеть

В непогодной полуночной мгле,

Но молитвенным миром гореть

И таиться на этой земле.

В непрестанной молитве моей,

Под враждующей силой твоей,

Я хранилище мысли моей

Утаю от людей и зверей.

Даже пытался отобразить чувства в рифмованном виде. Но рядом со стихами Блока понял убожество своих виршей. Если талант не случился, то эпигон оказывается карикатурой.

Весеннюю сессию я завалил. Вера чувствовала себя виноватой. Переживала, что её конспекты не смогли донести до моего мозга нужное знание. Я не сумел добиться любви, но заронил в её сознание вину. Мы в ответе за тех, кого приручили, сказал классик, не подозревая об ответственности за тех, кто сам приблудился. Прощаясь на летние каникулы, она дала мне телефон, чтобы я позвонил ей после пересдачи. Как крайне аккуратная девушка, бумажку с номером она приготовила заранее. Я вернул ей бумажку обратно, нахамив, что запутаюсь в диске с цифрами. Нахамил от страха и правды. Той правды, которую вдруг осознал. Она профессорская дочка, живёт в центре города, отличница и красавица. А я убогая периферийная серость из нищей семьи. Тупица, которого семья пытается выучить на медные деньги, вместо того, чтобы сдать в ПТУ на слесаря-сантехника. ПТУ, кстати, помимо надёжной профессии, обеспечивало трёхразовым питанием. Для семьи с отцом-инвалидом и матери с мизерной зарплатой, занятой перешивкой старых вещей на детей, это было немаловажно. Но добил меня всё же телефон. Телефона у нас не было и быть не могло. Да что телефона, в доме и холодильника не имелось. Не так по причине традиционного дефицита этого изделия в СССР, как за его ненадобностью. Хлеб, картошка и макароны в холодильнике не нуждались. Между моей любимой и мной зияла неодолимая пропасть. Через которую ни по какому телефону не дозвониться. Ко всему, добрые люди мне успели донести, что Вера встречается с перспективным мальчиком. Он из весьма приличной семьи. Учится на третьем курсе технического вуза. Занимается наукой в СНОi с видами на будущую кандидатскую и метит остаться на кафедре. Я понял, что мой удел - горькое страдание. Однако ни на что другое не был согласен его поменять.

На летней практике, после студенческой пирушки, одной раскованной блондинке удалось меня предметно утешить. Утром мучило похмелье, стыд и омерзение. До меня дошло, что физиология не лечит душу. Это разные уровни проблем. Я запомнил эту истину в отличие от лица и имени той девушки. Осталось что-то типа из кратких мужских рассказов в курилке - «блондинка с потрясающей грудью». И всё.

Синдром Гумилёва

Вначале цитата: «Нет в Петербурге хрустального окна, покрытого девственным инеем, которого Гафиз не замутил бы своим дыханием, на всю жизнь оставляя зияющий просвет в пустоту между чистых морозных узоров». Автор Лариса Рейснер. Гафизом она называла Гумилёва.

Николай Степанович вложил много ожиданий и символов веры в избранницу. Дева лилейной чистоты и невинности. В брачную ночь выяснилось то, что выяснилось. Тут нет ни измен, ни разврата, ни вероломства. Простое житейское дело, которое поэты умеют запутать до трагедии. Прежде всего, Гумилёв женился вовсе не на реальной девушке. Он женился на своей мечте и идеале, который носил семь лет. Механика любви проста. Влюбляются и любовь фиксирует образ в сознании. Время меняет реальность, но бессильно над чувственным. Гумилёв все эти годы был влюблён в четырнадцатилетнюю девочку. Чистую, трогательно-наивную, восхищённую. А девочка росла, превратилась в женщину. Яркую, чувственную, смелую. У неё случились любовь, романтические отношения, разочарования. Жениху очень было больно в первую брачную ночь. Он даже заплакал от боли. Невеста, которой как раз полагалось плакать и испытывать боль, смотрела на происходящее с недоумением. Она ведь тоже поэт! А стихи не рождаются на белоснежных простынях девичьего незнания. Они выходят с любовным потом. Она сумела превратить стоны страсти своих прабабок, что отдавались в пыльной ковыли, насиловались на войлоке юрт и наспех прелюбодействовали под ночной шелест камыша, в гениальные строки. А тут от неё требуют глупой наивности смолянки. Она дикая степная кобылица, с шальной кровью забытых предков, а не лошадка-качалка из детской. Поэт, и ещё тысячу раз Поэт! А не жена, даже великого поэта. Поэты не бывают чьими-то половинками и не способны составлять чужое счастье. Они рождаются голосом эпох, перекрикивая народы и время. Поэт свободен как птица и ветер, не опускаясь до пения в клетке и роли комнатного сквозняка.

Романтики - самые страшные ретрограды и угнетатели. Они тоталитарны и узурпируют людей в угоду своих мечтаний. А когда жизнь всё ставит по местам, начинается фрустрация и хоровод комплексов. В том числе и комплекса компенсации. Но боль невозможно вылечить чужой болью. Сколько её не сотвори вокруг. Обманом не утешить обмана. После того как невеста оказалась не невинной, НС просто открыл сафари на девственниц. Благо африканский опыт имелся. На одном «заблудившемся трамвае» заблудилась не одна наивная девушка. Коварный охотник использовал надёжную приманку не раз и не два, перепосвящая великолепный стих очередной жертве.

Он стрелялся со своим лучшим другом. Стрелялся по нелепости. Поэтической шутки, мистификации М. Волошина. После дуэли они оказались объектами насмешек всего общества. Редкий журнал и газета отказали себе в удовольствии лягнуть двух великих поэтов. Стреляться вначале решили насмерть. С пяти шагов. Закончилась дуэль благополучно для жизни и здоровья всех участников. Не считая потерянной калоши Волошина и штрафа в десять рублей. На первый взгляд ничего страшного. Обыватели позубоскалят и забудут. Как говорил Цицерон, у народа хорошее зрение, но плохая память. Однако логикой обывателя поэтов не меряют. Тут другая система мер и весов. А про Гумилёва особый сказ. Король поэтов с гипертрофированным самолюбием и объяснимой гордыней. Она, гордыня, с ним не раз ещё сыграет горькие шутки. Помимо, вернее не помимо, а главным образом, Гумилёв был ранен не толпой. Его ранила женщина. Некрасивая и бездарная. Недостойная его внимания ни как женщина, ни как поэт. Однако сумевшая стать его сладострастной мечтой, даже манией. Ну и, как у всех влюблённых поэтов положено, музой. В любом случае мир будет благодарен ей за те строки НС, что навеяны её образом. Стрелялись понятно из-за неё. Хотя она в этот момент была не она. Елизавета Дмитриева навсегда, а в короткой блистательной жизни - Черубина де Габриак. Именно так её все и узнали.

Женщины из России, то есть русские, как называют всё разномастье россиянок, удивляли мир сразу после Евы. Стоит только вспомнить Лу Соломе, что запрягла в повозку Ницше и погоняла бедолагу тем самым кнутом, что он рекомендовал брать на свидание с женщиной. Кроме Ницше Лу ездила верхом ещё не на одном выдающемся мыслителе девятнадцатого века. Помимо философов и мыслителей в её женской копилке оказался основатель социалистической партии Германии. А бог поэтов-модернистов двадцатиоднолетний Рильке обитал у тридцатишестилетней Лу на правах комнатной собачки. Всех своих мужчин, мужа и любовников она бросала сама. Ужилась только с Фрейдом. Потому что мудрый психоаналитик не посягал в их отношениях на большее, чем была готова позволить Лу. Однако в отношениях с Фрейдом она не поклонница или пациентка, а соратник. Книга Соломе «Эротика» выдержала пять переизданий. Причём это научный трактат, а не клубничка. Тут надо понимать так, что в данном вопросе Лу - дока по всем параметрам. Как только нацисты пришли к власти в Германии, книгу Соломе сожгли в первую очередь.

Другая русская пациентка, уже Карла Юнга, помимо того, что на много лет очаровала доктора, добилась смены статуса больной на основоположника аналитической психологии и педологии. Потом Сабина, урождённая Шейва, сотрудничала и с Фрейдом. Вспоминая двух столпов психиатрии - сексуального подсознания и коллективного бессознательного, надо помнить, что они стоят на подпорках от русских женщин. Они такие. Помимо коней на скаку, да горящих изб, помогают разобраться со всем бессознательным, от сексуального до коллективного.

Когда говорят, что сексуальная революция пришла в нашу страну с Запада, то откровенно заблуждаются. В этом аспекте Россия безусловно родина слонов. Сексуальная революция Запада - это семена, заброшенные русскими сеятелями более двухсот лет назад. Просто некоторых всходов, а тем паче урожая, ждать приходится долго. Герцен показал Европе, и особенно чопорной Англии, как надо меняться женами, одалживать их у друзей и друзьям. Можно попытаться отдать тут приоритет Байрону, вспомнив его проказы с Шелли. Но то случилось вне пределов Англии, и не системой семьи нового типа, а эпизодом разврата. Благозвучных терминов поступкам Герцена ещё не существовало. Поэтому одни приняли это как моветон, а самые вежливые заговорили про загадочную русскую душу.

Следующим важным этапом разложения стал Чернышевский. Его занудную книгу со снами Веры Павловны молодёжь боготворила не за идеи демократии и уж тем более не за художественную ценность. Молодёжь ухватилась за идею свободных сексуальных отношений и семьи как фикции. Ныне это гражданский брак или сожительство по-старому.

Главной задачей подготовки сексуальной революции стала ковка её кадров. Не из мужских рядов. Так как окажись сторонником свободных отношений только мужской пол, дело дальше публичных домов не пойдет.Сексуальная революция возможна только если её идеями проникнутся женщины. И такие нашлись. По примеру героини Чернышевского, пошла мода на тройные и четвертные браки, где «революционерки» создавали первичные ячейки с парой-тройкой соратников противоположного пола. Первым читателем романа и апологетом его идей стала супруга автора. Ольга Сократовна взялась за дело столь рьяно, что Николаю Григорьевичу тут не позавидуешь. Благо ссылка в Сибирь подвернулась, чтобы не смотреть на это доморощенное им самим безобразие.

Тургенев с Некрасовым ввели это в норму для творческой интеллигенции на своём примере.

К началу двадцатого века коллективный брак вошёл в норму жизни. Гиппиус, Брик, Райх, Ахматова, Цветаева сумели сплотить вокруг себя лучшие верхи и, скажем так, низы творческой интеллигенции. Семья Блока, Волошина, Иванова (который Всеволод), Бунина и тьма других. Эти «русские тройки» умчали Россию в разврат, разлад и эпидемию сифилиса, что бушевала в стране с нулевых лет двадцатого века. Стоит сразу оговориться, что адюльтер придумали не наши герои. Это частый спутник семейной жизни испокон веку. Но тут прелюбодеяние перевели из разряда тайного греха в общепринятую норму, сделали его легитимным. Более того, Гиппиус договорилась до возрождения одухотворённости через сакрализацию блуда. И как следствие - Распутин, Стакан воды и «Долой стыд». Вот в такое время и в таких нравах происходила эта история.

Елизавета Дмитриева, среди близких Лиля, имела не простую биографию. Наполовину выдуманную самой, наполовину другими добрыми людьми. Однако ничто в этой женщине, её внешности и характере не могло дать повода даже и помыслить, что она станет самой желанной, самой загадочной королевой поэзии. Да, остроумна, находчива, образованна. Училась сразу на трёх факультетах и в Сорбонне. Великолепно владела несколькими иностранными языками. Французским как родным. Чарующий голос. Он сыграет важную роль в «сексе по телефону», которым она разводила редактора «Аполлона». Дальше сплошь минусы. Хрома, кривобока. Это последствия костного туберкулёза. Из-за него огромный кусок своего детства она провела неподвижно в кровати. Другого лечения тогда не существовало. Выпуклый лоб, отчего и так непропорционально крупная голова казалась раздутой. Рот большой с торчащими вперёд зубами. Рост невысокий, лишний вес. В общем некрасива. Она это сама понимала и упреждающе шутила, что она «гиена в профиль». По характеру тоже. Могла куснуть обидчика не слабо. О стихах судить не стоит. Мнения других поэтов принимать на веру тоже. Зная какую нежность испытывают поэты друг к другу, удивляешься дружбе и миролюбию скорпионов.

Про вошедший в моду тогда психоанализ уже упоминали. Метод опирается исключительно на вербальную диагностику. То есть на слова пациента. Если он не лжёт. А ложь часто процесс непроизвольный. Это наше восприятие собственной личности. Лиля об этом догадалась раньше психоаналитиков и говорила, что в зеркале не она. Истинная она - красавица с луны, чистая, как свет, и ведьма одновременно. Мешала в себе чёрную магию с белой. Но серого в ней не наблюдалось и капли. Она сплеталась сплошь из противоречий без компромиссов. Более всего она желала физической любви и высокой поэзии. Она была развратна и целомудренна. Её чистота не боялась грязи, в которую она легко окуналась. Чтобы понять противоречие этой натуры, надлежит погрузиться не только в психоанализ, но и в анатомию с физиологией. Туберкулёз бесследно не проходит. Туберкулёзник живёт в ином обмене веществ и эмоций. Недаром говорили, что больные чахоткой «сгорают». Ещё Лондон и Ремарк отмечали необычную креативность людей с этой инфекцией. Так беззаветно, на последнем дыхании, не способны любить здоровые люди. Лиля постоянно утверждала, что смерть и любовь для неё родные сестры. Вот такая беда этот туберкулёз.

Хромота считалась метой дьявола. Мефистофель и Воланд хромы. Про великого хромца Тамерлана тоже не скажешь, что добрейшей души человек. Про Геббельса, наркома Ежова и Эйхмана рассказывать не надо. Можно Махно упомянуть в довесок.Многие хромцы играли в игры с дьяволом. Из всех хромых только праотец Израиль охромел с божьей помощью. Поэтому Лиля признала в себе инфернальное начало. Да и от шепотков за спиной никуда не денешься. «Хромая ведьма». Детство тоже поспособствовало становлению характера. Старшая сестра отламывала всем куклам одну ногу. Чтобы Лиля чувствовала себя гармонично в хромом мире. Брат утешал, когда она вырастет, он найдёт ей мужа. Понятно, что кроме преступника рассчитывать ей не на кого. Да и то если он не успеет очухаться после длительного заключения. По её словам, женщиной она стала в тринадцать лет. Беспомощностью прикованной к кровати девочки воспользовался любовник матери. Мать всё знала, но молчала. Боялась потерять сожителя. С Гумилёвым они встретились впервые в Париже, куда Гумилёв приехал с суицидальными мыслями после отказа Ахматовой от его руки, сердца и прочих достоинств. Встретились в мастерской у художника Себастьяна Гуревича. На русские деньги - Шеба Абрамович. Он рисовал портрет Лили. Гумилёв, соблазнявший женщин, в прямом и переносном смыслах этого слова, повально, не пропустил и Лилю. Ночь, Монмартр, кафе, красные гвоздики. Они расстались не запомнив друг друга. Типа переспать - не повод для знакомства.

По другой версии, Гумилёв узнал, что у Лили с художником отношения. Кто бы мог подумать? Простые французы в этом вопросе хорошо ориентировались. Кого художники рисуют, того и… рисуют. Недаром работа натурщицы и модели считалась предпоследней ступенькой на панель.Ахматова отметила странную особенность Гумилёва: «Он ходит по жизни кругами. Как коршун». Может это не Гумилёв ходил, а так его судьба водила? Потому как через год, а потом через два, снова будет художник, который перейдёт ему дорогу. Только в этом треугольнике уже жена Ахматова и Модильяни. Круги.

А пока он уехал в Петербург, куда вскоре приехала и Лиля. Два поэта не могли не встретиться в тесном мире поэзии. Начались отношения. Лиля утверждала в воспоминаниях, что НС был влюблён и звал замуж. Может и звал в перерывах, когда звал Ахматову туда же. Ахматова упорно отказывала. Он пытался совершить повторное самоубийство. Он из-за Ахматовой, а она от любви к другому. Счастье русской словесности, что гвоздь вывалился из стенки, ржавый нож для резки вен и зараженья крови оказался слишком ржавым. Его же вытолкнула вода, когда он топился, а таблетки в повторной попытке выпил не те. Они дважды остались живы, чтобы стать великими поэтами и несчастными супругами.

А пока весна и он едет с Лилей в Крым к Волошину. У Лили жених в армии, Гумилёв в любовниках, а она влюблена в Волошина. Её душа любит обоих поэтов, а верна троим. В ней нет никакого диссонанса. К своему телу она относится пренебрежительно. Как к чужому. Она прекрасна и оказалась в этом уродливом теле по недоразумению. По злой воле каких-то высших сил. Мужчины тоже прекрасно понимают про душу, но как всегда делят тело. Воюют за женщину, за её любовь, имея конечную цель обладать телом. Пусть и с самыми добропорядочными намерениями. Поэты, оказалось, тут ничем не отличаются от прочих. Поэтому пришлось выбирать.

Сложно сказать кому повезло, а кому нет, но она осталась с Волошиным. Гумилёв находился в романе не так с ней или Ахматовой, а с самим собой. Он не видел в Лиле поэта, её стихи лишь портили, по его разумению, бумагу и не стоили даже чернил. Волошину её поэзия нравилась. И он не лукавил. У него можно откопать недостатки, но честность, доброта и порядочность перекрывали всё. Иногда кажется, что они все дети. Умные, образованные, рафинированные интеллигенты, безумно талантливые. Но дети. Играли с судьбой в фанты и жмурки. Жизнь шла приятно, весело, беззаботно. Даже неприятности и горести отдавали легкомыслием и куражом. Так Волошин и затеял розыгрыш. Он хотел разыграть всех.Она хотела вроде того же, но потом признавалась, что в первую очередь хотела доказать, читай отмстить, Ему, Гумилёву.

Далее всё известно. Они придумали псевдоним. Фамилией пошло имя мелкого беса из справочника демонологии. С лёгкой поправкой на грамотность публики. Имя она выбрала сама. Черубина. Не спроста. Позаимствовала имя у героини романа американского писателя. Девушка из романа, как писали в тот деликатный век, «была возлюбленной многих моряков». Это теперь можно ляпнуть про портовую шлюху. И кроме грубости ничего не сказать. А у Лили тут был тонкий намёк и конкретный посыл конкретному человеку. И остальным. Хотя не декларация. Волошин же как гениальный мистификатор соблюдал главное правило. Интрига хороша тогда, когда люди держат в руках концы, а узла распутать не могут. В ход пошли надушенные конверты, засушенные цветы, французский язык, испанский подтекст. Всё окутали мраком тайны. Поэтесса-девственница под неусыпным оком отц-ригориста. До кучи папаша испанец. Сразу вступает тема инквизиции. Ко всему, и прежде всего, Испания - особый пунктик, которым страдало российское сознание. На скучных, бескрайних и бесцветных родных просторах цвёл яркий цветок мечты - Испания. Апофеоз романтики у русского унылого барства.Понятно, что испанки, в силу географических причин, русскому барству были малодоступны. Утешались суррогатом испанской мечты - цыганками. Слабоумию аристократов духа и тела не мешал тот факт, что в реальности красивую испанку и чёрную кошку в Испании встретить проблематично. Их извели за триста лет усердия инквизиции. Первых как ведьм, а вторых как оборотней. Это у нас красота спасала мир (пусть и безуспешно), а в Испании красота конкретно сокращала жизнь. Однако испокон веку в наших умах царит приоритет несбыточного над доступным.

Гумилёва понесло.Он вожделел обладать идеалом. Он не верил в реальность, он упоённо верил в мечту. Фата-моргана привела его к безумию. Дуэль.

НС не предчувствовал, хотя поэту это положено, что судьба поведёт его вскоре по второму кругу. Ему не раз намекали, что АА вовсе не невинна, а очень даже искушенна в чувственной любви. Он никого не слушал. Поэт и сплетня несовместимы. А она и сама признавалась в своих стихах. Даже не признавалась, а кричала. Он читал её прямую речь, но более вникал в рифму и порядок строк. За словами не видел человека. Или не хотел видеть, того что просто лезло в глаза. В конце концов АА сама заявила о своей измене. Не созналась, не покаялась, а именно заявила. Акт свободы, самоутверждения, достоинства и независимости от уклада, морали и уз. Типа «пощёчины общественному вкусу». И конкретному человеку. От поэта поэту на равных. Щека горела, а до сознания не дошло. Не захотело дойти. Ещё раз и раз приходится сетовать, что НС презирал реальность и верил в мечту. Упоённо и безоглядно. Будь у него хоть капелька обывательского благоразумия, судьба бы не кружила его в кошмарной карусели. Капелька благоразумия. Всего-то. Но тогда это был бы не тот Гумилёв, не те стихи. А других и без него полно.

«И знамя его надо мною - любовь»

Спустя много, не много, времени, (а как считать время, по календарю? или жизни поэта?) у НС снова кружится голова и сердце от девочки, катящей серсо. Опять тот самый круг, то бишь колесо, которое закрутило НС по новой. Ольга Арбенина.

 Письма, письма, признания и клятвы в любви, стихи. Ради того, чтобы просто затащить в дом свиданий и там наспех? На один раз. С невинной девушкой поступили как с девкой. Походя, не отвлекаясь от параллельных романов. Не будь действующим лицом великий поэт, легко бы сказали о коварстве, непорядочности, подлости. Писем, признаний в любви больше не было. Окатили холодом вежливого отчуждения. Отделались парой открыток, ни о чём. Её назвали по имени отчеству. Официально. На открытке много не напишешь. Но ведь и тремя словами можно сказать всё. Тогда это называли «забег». Многочисленные «бальмонтки», «северянки» и «антоновки» держали за счастье жизни побывать в постели кумира. Девушки на одну ночь и на одно стихотворение.

Но с богинями и музами так поступать негоже. За смятые крылья они жестоко мстят. Крайне жестоко. Гимназистка с лицом ангела превратилась в фурию. Из смеси вежливого страха с восторгом, перед неземной красотой и за отчаянное безрассудство Ларису Рейснер называли валькирией революции. Вспоминали, что не было мужчины, чтобы не обернулся на гимназистку Лару на Невском. Иные замирали очарованные, на манер соляных столпов.

Времена изменились, гимназистка вызрела в комиссара. Красота никуда не делась, но это была красота Медузы горгоны, заставлявшая каменеть не очарованием, а страхом. Гражданская война, голод, неопределённость ломали людей через колено. Пришли новые хозяева с новой моралью. Экспроприировали банки, заводы, дворцы и балерин. Спали в постелях аристократов, ездили на их авто, ели из их посуды и дарили любовницам их вещи и драгоценности. Похоже, что вместе с собственностью аристократов, большевики присвоили и их грехи. Вслед за балеринами, музы поэтов и сами поэтессы прыгали с Парнаса в койки комиссаров и наркомов. Даже не за сытой жизнью, а просто выжить. В отличие от этих бабочек-однодневок, валькирия Рейснер являлась не жертвой революции, а её демиургом.

Про это бы можно было не вспоминать, если бы Лариса забыла своего Гафиза. Но валькирия Рейснер не забыла и не простила Гумилёву унижения первой любви наивно-восторженной гимназистки. Валькирия не снизошла до мелочности мести. Боги не мстят лично. Они наказывают иначе. И вокруг них полно ворон, что кидаются орлами клевать печень поверженным титанам. Достаточно просто так, без повода, обронить совершенно случайно и никому конкретно (сколько оговорок), что Гумилёву зла она не желает, но если его постигнет кара, то она, «палец о палец не ударит для его спасения». Какая кара и за что? И странная прозорливость. Странная, если не считать предсказание понятым приказом. Клевреты умеют угадывать желания хозяев. Угадывать желания скрытые и тайные. Небо над НС в тот момент безоблачное, то что он в заговоре, он сам ещё не знает. Ещё год до заговора. Знают только кукловоды заговора. Простоватой публике останется только удивиться странным словам комиссара морского генерального штаба РВСР, прикомандированного к Волжской флотилии. Посреди постоянных боёв, прорывов линии фронта, окружений, налётов и рейдов, под свист пуль и разрывы снарядов вдруг вспоминают о поэте в далёком Петрограде. Ведь явно не со скуки.

Комиссару реввоенсовета, прототипу героини «Оптимистической трагедии», скучать не приходилось. Она лично водила матросов в атаку навстречу кинжальному огню пулемётов. На коне, в клетчатой ярко-синей юбке. В разведрейде на катерах, когда артиллерия белых била по ним прямой наводкой, матросы, матёрые волки, бесшабашные головы, хотели повернуть назад. Лариса не позволила. А потом, для восстановления утерянной связи штабов, переодевшись простой бабой, она идёт по вражеским тылам. Её ловят, утром расстрел, а она, пальцами в кровь, выдирает доски, скребёт землю и сбегает.

У неё красивые, нежные руки аристократки, гимназистки, дочки университетского профессора юриспруденции. Их благоговейно целовали поэты серебряного века, на них кровь десятков. Лично расстрелянных и убитых в боях. К своему прекрасному телу она относилась с запредельным цинизмом. Бросала под пули, сабли и в чужие постели. Её муж, любовники были первыми лицами страны, революции, Коминтерна. Однако гигантские фигуры не смогли заткнуть пустоту, оставленную безалаберным Гафизом. Порой кажется она специально унижала своё тело и душу. Словно вытраливая из себя прекрасные стихи, посвящённые ей. Божественно прекрасная, безумно талантливая, отчаянно смелая, всеми желанная и отвергнутая одним. Необъяснимая, неугомонная и неутолимая боль.

У этого одного, совершенно некрасивого, кроме Георгиевского крестика, косоглазия синих глаз, выцветших до тусклоты стали, ничего. Кроме титула короля поэтов. Титул выборный, на год, среди группы самозванцев. Однако корона на Гумилёве так и осталась. Не снята. Головы уж нет, а корона по-прежнему на короле. Стихи. Стихи о ней и ей. Зло любви - самое страшное зло. Превращает в демона и ведьму. Она бравировала этим. Даже свой день рождения перенесла в анкетах на сутки. Чтобы родиться в Вальпургиеву ночь. Она оскверняла своё тело и душу нелепыми связями и поступками из мести ему.

Убить ведьму - освободить наивную чистую принцессу-девочку. Ведьму убить получилось. А вот с девочкой... Она осталась в его стихах.

Фурия революции не могла не умереть. Революция закончилась, выродилась в НЭП, фурия оказалась не у дел. А фурии с валькириями на пенсию не выходят и бывшими не бывает. Она нашла первый удобный момент, подвернулся брюшной тиф. Инфекция как неумышленное самоубийство. История её дел останется раздельно от неё в его поэзии. Но проклятые стихи не дают умереть влюблённой девочке! Очарование юной, неумелой, прекрасно-наивной, искренне восторженной поэтессы-гимназистки будут долго вспоминать те, кто её знал в то время. Для многих она такой и останется. Именно такой. Никто вслух не упрекнёт Гумилёва.Однако будущее ещё будущее, даже если оно давно прошедшее. А пока двадцатый год, холодный театр, публика, от которой в ложах завелись насекомые, дамы, щеголяющие выданными в чрезвычайке мехами. Очень милые, вчерашней моды, шикарные шубки. Актрисы получали их по запискам Луначарского, а подруги революционной номенклатуры брали напрямую со склада ЧК. Кроме шубок, пушной добычи красного террора, там можно было, при везении, разжиться и бриллиантами. Носить меха и украшения не стеснялись. Прежних хозяек уже не существовало, а те, кто мог опознать и вспомнить истинную историю вещей, боялись вспоминать и узнавать. Такие дела.

Однако - о той, что сейчас являлась музой Гумилёва (некогда её, Лери, Гафиза), его «неиссякаемым мёдом - источником вечного счастья».

В ложе сидел прекрасный комиссар главного штаба военного флота РСФСР. Супруга Раскольникова, командующего Балтийским флотом. С квартирой в Адмиралтействе, свитой слуг, многочисленной охраной из бравых моряков. Ездила, в смысле возили, на персональном авто из царского гаража. С Коллонтай растащили гардероб императрицы на двоих. На её ванны шло шампанское пяти сортов. О мебели и пирах в квартире Адмиралтейства ходили легенды.

А в партере сидела актриса средней руки, бегавшая за скудные пайки по спектаклям театров, что наспех открылись для рабочих и солдат. Что делать? Голод самое лучшее лекарство от гордости. Комиссары и жёны наркомов в подобные театры для масс не заглядывали. У актрисы шубы даже не было. Бегала по продуваемому насквозь всеми ветрами Питеру в таком же продуваемом пальто. За шубкой на склад ЧК не пошла. Хотя намекали и приглашали. Была легкомысленна, но не продавалась. Свою любовь меняла только на стихи. Своевольна, свободолюбива. Абсолютно. Не признавала никаких уз, бремени и ограничений личного мнения. Даже любовь к себе считала формой угнетения и ограничения свободы. Признавала лишь право своей любви. Могла смириться с бедностью любовника, но не выносила попыток повлиять на убеждения, к которым она пришла сама.

Встретились они в бывшем императорском, а ныне академическом. Среди старорежимной позолоты, бархата и пролетариата. Девочка, катящая серсо (опять с лицом ангела и начинкой чёрта), укатила сердце Гумилёва.

У актрис сложная и запутанная жизнь. Они сами в ней путаются и путают других. А пока в лёгкую, воздушную паутинку красоты и обаяния попали поэты серебряного века. Почти всем роем. Каннегисер «Он охранял меня во сне… А в жизни - руки в час бессилья. Рука убийцы грела мне…». Гордый мальчик-поэт положил себя на алтарь справедливости. С ней он был робок, несмел и ненастойчив. Она его упрекала за это. Его и последующих мужчин, даже закоренелых циников, что робели перед ней мальчишками, понять можно. Гимназистка - ипостась невинности и чистоты.Только выгоревший профессионально физиономист мог заметить, что такого прямого взгляда в глазах у невинности не водится. Мандельштам написал стихи душевного надрыва с физиологией животной страсти. Но не посмел даже к руке прикоснуться. Если верить её словам через сорок лет. Отрицала факт физического контакта. Однако поэзия такая материя, что там любовницей поэта можно оказаться и без физического контакта. Подтверждает это и забавный, с точки зрения здравого смысла, тот факт, что Гумилёв страдал от ревности из-за стихов Мандельштама, а не гипотетического физического контакта музы с поэтом. Измену своим стихам простить немыслимо. Пересказывать стихи - пустое дело.

Хочу тебе служить,

От ревности сухими

Губами ворожить.

Не утоляет слово

Мне пересохших уст,

И без тебя мне снова

Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,

Но я тебя хочу,

И сам себя несу я,

Как жертву палачу.

Тебя не назову я

Ни радость, ни любовь.

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,

И я скажу тебе:

Не радость, а мученье

Я нахожу в тебе.

И, словно преступленье,

Меня к тебе влечет

Искусанный в смятенье

Вишневый нежный рот…

Вернись ко мне скорее,

Мне страшно без тебя,

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя,

И все, чего хочу я,

Я вижу наяву:

Я больше не ревную,

Но я тебя зову.

При всём уважении к жене Осипа Эмильевича, хватает взгляда, чтобы понять - таких стихов для таких не пишут.

А Арбенина упархивала бабочкой, унося на крыльях волшебную пыльцу смыслов рифм. Ольга гордилась, что лучшие стихи лучших поэтов рождены её образом. Даже возникает подозрение, что именно «добыча» стихов из гениев стала важней для неё и самих поэтов и их любви (в прочих проявлениях, кроме поэтической). Иначе невозможно объяснить её измену Гумилёву с Мандельштамом. Это необъяснимо ни с какой человеческой точки зрения. Пока не начнёшь читать стихи. В стихах самой Арбениной и её дневниках часто встречаются «бусы». Как сами по себе, то ими видятся украшения на одежде, ягоды на кустах и тому подобное. Но главными бусами Ольги оказались стихи и поэты, нанизанные на ниточку её судьбы. Она оказалась чёрной музой. Леонид Каннегисер, Бенедикт Лившиц, Осип Мандельштам, Николай Гумилёв, Юрий Юркун - убитые поэты. Один Михаил Кузьмин, не расплатился за стихи к ней жизнью. Ухитрился умереть после шестидесяти.

Любовь Арбениной, как и Клеопатры, стоила жизни. Жизни лучших. Помимо смертей, поэтов черной музы объединяет и посмертный рок - ни у кого нет могилы. Кенотафы не в счёт.

Просто невероятно, что сама она вышла невредимой из этой адской карусели смертей. Дожила век тихо с кошкой в небольшой квартирке на Невском. Более всего интересен вид из её окна. Что она там видела?

Ещё малозначительная внешне, но странная закономерность. Любила собак. Заводила не раз. Но как сетовала горько, собаки постоянно дохли. Часто насильственной смертью. С чего бы это?

«... знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мёртвые головы продают».

Иногда кажется, я узнал её тайну. Она никого не разлюбила и никому не дала разлюбить себя. Ни в ком не разочаровалась и не разочаровала. Это эффект бабочки. Не тот заюзанный эффект из фантастического романа. А из фантастической любви. Бабочка, порхающая с цветка на цветок. С прекрасного на не менее прекрасный. Не дожидаясь пока цветок увянет. Это обыватель терпеливо эксплуатирует и пользует чувство до состояния издыхающей лошади. А посреди любви могут уйти только …Кто? Как назвать? Это страшно, ужасно, несправедливо и прекрасно. Такая любовь не умирает, не стареет, не забывается. Как назвать? Даже не знаю. Только одно имя. Девочки, что катила серсо.

Детей ни от кого она не хотела. Даже в старости, когда о бездетности традиционно сожалеют и клянут глупость молодости, она не поменяла своих убеждений - отвергать любую зависимость любви. Ей хватило стихов.

Преданность Юркуну, неизвестности его судьбы. Она хранила верность покойнику, горевала по молодости. Физическая близость отсутствовала в их отношениях и при жизни. Она так и не вышла замуж. Хотя звали и не раз. Загадочно, необъяснимо. Отгадывать неприлично и недостойно.

Вроде всё разъяснилось. Только нет. Ничего не стало ясно. Валькирия - маска. Под ней всё та же Лери. Любящая, всё простившая, и готовая простить заранее повторный обман. Её слова: «Если бы перед смертью его видела - все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца».

 С пометкой на конверте:»Если я умру, эти письма, не читая, отослать Н.С. Гумилеву. Лариса Рейснер». Не отослали. Адресат выбыл. Письмо осталось непрочитанным.

 Это не из того письма. Из другого. Ещё не фурии революции, но на пути туда. «В случае моей смерти, все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь. И моя нежность - к людям, к уму, поэзии, и некоторым вещам, которая благодаря Вам - окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей - стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть бог. Ваша Лери». Письмо, в котором безрассудно храбрая женщина, робеет и называет губительную страсть «такое похожее на любовь». Робкая надежда, что это всё-таки любовь. Последние строчки почти библейские. Песня песней. Некоторых вещей одним умом не понять. Надо дорасти. Наверно поэтому в иудейской традиции Песнь песней запрещали читать ранее тридцати лет. «И знамя его надо мною - любовь».

В отличие от Ольги, Лери бы никогда не оставила Гафиза. Доказательством служит лёгкость, с которой она расставалась с мужем, любовниками. Она от них уходила… нет, она с ними просто находилась рядом. А была только с ним. Неотлучно и преданно. Жизнь после него оказалась ярким чудовищным спектаклем, который она отыграла со скуки и тоски.

И воздаяние. Ощущение, что Лери была отомщена. Отомщена, когда Ольга ушла от Гумилёва к Юркуну. Более нелепого, а потому запредельно обидного действия невозможно представить. НС оказался настолько обескуражен и подавлен, что даже не смог противиться. Лери не нуждалась в этой мести, она нуждалась в любви. Однако Справедливость (тут с большой буквы) существует не для того, чтобы успокаивать обиженных, а наказывать виновных. «Благословляйте врагов ваших». Особенно если это женщины. Особенно если любимые.

Белая пустыня

Осталось уточнить последний момент в этой старой истории. Люди привыкли не то что судить, воспринимать прошлое из сегодняшних реалий. Но современному человеку не понять логику, менталитет и душу не только древнего грека, но и соотечественника, жившего сто лет назад. А ещё наш мозг хранит исторические факты по раздельности. На этой полочке один, а на соседней - другой. А факты одного времени существуют не по отдельности, а в хаотической куче реальности. Главное не забывать некоторые моменты, без которых невозможно понять ни особенность эпохи, ни поступков героев. Ту же поэзию Серебряного века.

Серебряный век густо напудрен кокаином. Конец девятнадцатого века - начало двадцатого можно смело назвать эрой кокаина. Белый порошок завоевал общество от светских салонов до детских спален. Медики лечили им всё. Доктор Фрейд посадил на кокаин вначале всех своих пациентов и друзей. А когда авторитет основателя психоанализа вознёсся до небес, то следом подтянулся и кокаин. Эффект кокаина можно описывать по-разному. Даже в стихах. Только кокаин заменить «ананасами в шампанском» которые сразу искрят.

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грёзо -фарс...

                    Игорь Северянин.

А нарколог занудно расскажет про нервное возбуждение кокаиниста, эйфорию, бессонницу, взлёт либидо, особенно женского. Кокаиновое опьянение не снижает интеллекта, будит фантазию и рождает грёзы. Сексуальное поведение раскрепощается. Появляется склонность к расширению границ сексуальных отношений и традиций. Кокаин и сексуальные извращения неразлучны. А до революции вся аристократия и артистическая среда сидела на порошке. Поэты в особенности.

Не будем искать аналогии, но рок-культура тоже зиждется на веществе. Правда, на другом. Поэтому не стоит с ходу , наобвинять поэтов в разврате. Львиная доля вины приходится на порошок. Серебряный век всего лишь трубадур декаданса. А декаданс по своей сути подразумевает уход от традиционной морали, «падение нравов», интерес к инфернальному, отвращение к обычному и полное раскрепощение. Поэты Серебряного дети своего времени. И они искренни в своих пороках.

 В «Подвале бродячей собаки» собирались поэты и богатенькие «фармацевты», как их прозвали сами поэты. Генезис этого странного прозвища прост. У «фармацевтов» при себе всегда имелся целебный нюхательный порошок. «Увлёкся востоком» - это не стойка на голове по утрам, как теперь понимают, а курение опиума и гашиша. «Увлечение востоком» было повальное. Проще составить короткий список исключений, чем утонуть в энциклопедии фамилий великих людей двух веков. Что означало «задумчивый (ая)» разъяснять не требуется. «Нервная» и «экзальтированная» почти синонимы, но разных стадий кокаинизма. И так далее. Кроме всего списка наркотиков, стоит упомянуть эфир и абсент. Любительнице абсента Пикассо посвятил не одну картину, а в совокупности с прочими художниками наберётся целая галерея. Печальные последствия абсента рисовали Ван Гог, Дега, Мане, Олива, Беро. О поедании эфира подробно в «Вечера в Византии». Эфир употребляли, пропитывая им фрукты, пирожное и бог весть что. Гумилёв им просто дышал. Чтоб унестись в грёзах далеко-далеко. В общем, дальше любимой Африки.

В любом случае от всей этой нелепой истории остались великие стихи. И венцом три сонета. Главная тема, вернее, героиня - поэтесса Дмитриева, за несколько месяцев до превращения в Черубину де Габриак. Она ещё любимая Гумилёва, но влюблённая в Волошина. Таков быт этой замечательной поэзии. Николай Степанович, даже несуразно тут как-то его по имени-отчеству, совершенно невинным (вроде как) образом передаёт страсть, похоть и любовь. Любовь под маской земли. Похоть - кобылица. Читай языком лошадников, «кобылка в охоте». Ну а страсти отданы одиннадцать строк. А уж больная луной гиена - это более чем конкретно. Но Божественно! Читаем анатомо-поэтическое вскрытие души Дмитриевой ножом-пером Гумилёва.

Тебе бродить по солнечным лугам

Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!

Так любят льнуть серебряные пены

К твоим нагим и маленьким ногам.

Весной в лесах звучит веселый гам,

Все чувствуют дыханье перемены,

Больны луной, проносятся гиены,

И пляски змей странны по вечерам.

Как белая восторженная птица,

В груди огонь желанья распаля,

Приходишь ты, и мысль твоя томится:

Ты ждешь любви, как влаги ждут поля,

Ты ждешь греха, как воли кобылица,

Ты страсти ждешь, как осени земля!

Она решилась ответить Гумилёву. Имела смелость на его гениальную наглость. В сонете ощущается пока ещё не изысканное, но талантливое нытьё. Золушка ещё не стала королевой. Через пару месяцев Золушка умерла. Явится Черубина. Званная на провокацию самообмана Гумилёва. Он сам для себя постарается. Сонет Лили жалуется, оправдывается, пытается объясниться. Она взывает к пониманию. Ещё пока. Она робеет от страсти. Страсть её светла и чиста. Почти врезка образа Черубины - будущего томления целомудренной затворницы в предчувствии любви. А похоть Лиля отрицает любовью, сводя кобылицу и землю воедино. Под первенством любви.

Закрыли путь к нескошенным лугам

Темничные, незыблемые стены;

Не видеть мне морских опалов пены,

Не мять полей моим больным ногам.

За окнами не слышать птичий гам,

Как мелкий дождь, все дни без перемены.

Моя душа израненной гиены

Тоскует по нездешним вечерам.

По вечерам, когда поет Жар-птица,

Сиянием весь воздух распаля,

Когда душа от счастия томится,

Когда во мгле сквозь темные поля,

Как дикая степная кобылица,

От радости вздыхает вся земля...

Волошину пришлось выступать третейским судьёй состязания поэтов. Как поэт, приговор он выносит в виде сонета. И сразу становится ясно, что судья - заинтересованная сторона. Или напрямую вовлечённая, так сказать. И сквозь состязания поэтов начинает проступать спор мужчин. Волошин виртуоз, художник во всём. И мастер провокации. В первом четверостишье он переворачивает суть. Пена уже не под ногами, а над головой. От низкого к высокому переход просто изумителен. Пена уже не грязь морских волн, а небесной чистоты облака. И далее факир стиха одной строчкой превращает неодолимые стены в горные хребты. И вопрос-провокация на слабо? Второе четверостишье на общедоступное можно перевести так - «никто и не ждал, но ты так сама хотела». Ну а последние строки - это конкретное предложение любовного союза. Считай, открытым текстом. Сонет Волошина и утешал, и уговаривал. Змей предлагает яблоко. Вернее, предложит чуть позже.

Влачился день по выжженным лугам.

Струился зной. Хребтов синели стены,

Шли облака, взметая клочья пены

На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)

Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам

Цикад и ос? Кто мыслил перемены?

Кто с узкой грудью, с профилем гиены,

Лик обращал навстречу вечерам?

Теперь на дол ночная пала птица,

Край запада луною распаля.

И перст путей блуждает и томится...

Чу! В темной мгле (померкнули поля...)

Далеко ржет и долго кобылица,

И трепетом ответствует земля.

Поэты почти боги. Плодами их страсти, страданий и самых низких желаний наслаждается тьма людей и поколений. А из грязи, вернее, из засохшего виноградного корня, они могут слепить человека. Даже не просто человека, а королеву поэзии. Пусть и с веком мотылька. Черубина де Габриак. Вот вам и гиена. Получите больной укус, безупречный рыцарь поэзии. Заразитесь бешенством любви. И падите к ногам королевы.

Им оставалось беззаботной жизни совсем немного. Чуть больше - просто жизни. Самым первым умер Серебряный век.

Синдром Гумилёва.

Человек создаёт нереальный, фантастический образ. Затем этот идеал цепляет на конкретного человека. Без всякого повода с его стороны. Насильно. Человека можно подозревать в самых низких чертах, инфернальной сути, а можно впихнуть его в образ ангела, а потом требовать от нега ангельской сути. Абсолютно одинаковые поступки и мотивы. Просто ставится знак плюс или минус, а алгоритм событий одинаков. И клиника параноидальной любви или ненависти. Умный психолог безуспешно предложит снизить планку. Вернуться к реальности. То есть в идеал нарядить кухарку. Люби, что есть. Страшненькая, но хозяйственная. Глупая, но верная. С лица воду не пить…

А можно все достоинства собрать вместе? Недостатки забыть напрочь? Ага, а сам-то ты какой? Молчу, молчу. Сам я не курю, не пью, не играю в карты, не сидел в тюрьме… что ещё не? В общем, куча достоинств с приставкой «не». Поэт с психологом, понятно, не столкуются. Поэта проще убить, чем кастрировать его мечту. А нам, средним людям, приходится приспосабливаться. Мании великих людей не каждому по плечу. Да и нивелировать архи-сложность гения до синдрома с конкретной, а потому примитивной клиникой не гоже. Такое имя в диагнозе, считай, награда для обывателя. Но всё же.

Я брёл по бездорожью чувств, спотыкаясь на ухабах своего либидо об очередное тело промежуточной пассии. Ни удовольствия, ни утешения в слизи минутной похоти и опустошительное равнодушие после.

Эти мытарства нелюбовных блужданий продолжались не год и не два. Пока судьба, ангел-хранитель, тонкий мир или кто ещё, не то чтобы смилостивился, а, наверное, просто устал от моих неверных усилий, как устают от мухи, что напрасно бьётся о стекло. Надоело. И мне открыли форточку, как той мухе. Но вначале я выполнил условия бескомпромиссного договора с тонким миром. Он был жесток.

На последнем курсе Вера подошла ко мне сама. Сообщила, что планирует выходить замуж. Нет, не за ту первую любовь на первом курсе. Та любовь там и осталась. А за … неважно кого, нелюбимого. И предложила пойти замуж за меня. Меня она, по-честному, не очень сильно и любит. То есть если совсем честно, то не любит. Так как в этом чувстве нет сортов качества и степеней свежести. Тут или - или. Но по крайней мене, я-то её люблю. Хоть так пусть будет.

Я отказался.

И тут она предложила стать моей любовницей. Здесь следовало умереть от счастья. Но опять пришлось отказаться. Она меня не любила. Наши отношения стали бы не любовью, а взаимным насилием душ. Её от нелюбви, а моей от оскорбления высшего чувства физической близостью. Над любимыми должны мерцать звёзды вселенной, а не провисать старой извёсткой потолок быта. И ко всему сказать ей, что она давно, целых пять лет моя любовница? Что только её и люблю всё это время?Именно это обозначает слово любовники, а вовсе не факт сожительства вне брака или пошлый адюльтер.

Со стороны и, прежде сам перед собой, я выглядел полным м…чудаком. Вожделеть и отказаться! Шёл и чувствовал себя более чем паршиво. Ощущение, словно в тебе пробили огромную дыру. Самая тяжёлая вещь - когда на тебя наваливается пустота. Раньше была мечта и надежда. А теперь? Мы сами кузнецы своих несчастий. Но иногда стоит выбрать гордое несчастье.

Здравствуй, биполярное расстройство

Ничего я не ждал.

Она не упала с небес. Не соткалась из тумана и снов. Она просто появилась и обвила своим телом. Прекрасная и наивная девчонка пятнадцати лет, успевшая сообщить, что вчера ей исполнилось шестнадцать. Обманщица. Её день рождения настанет только через месяц. Черные восточные глаза, которые умеют распахиваться бездонной пропастью зрачков на всё лицо. Пухлые, словно надкусанные губы. Потом она скажет, что на первом свидании на самом деле кусала губы, чтоб не сорваться в недозволенное.

- Получилось целых пять минут. - сообщил я.

- Глупый! Это уже третье свидание! А до того я два раза подглядывала за тобой. Ты шёл такой важный, как индюк, никого вокруг не замечал. Второй раз ты провожал куда-то родителей. Нёс чемодан. Мы столкнулись у твоего подъезда нос к носу, но ты меня всё равно не заметил. Да и третье свидание вовсе не свидание. Я знала, что ты один дома. Стояла под окном. И задумала, если свет погаснет за пять минут до полуночи, я уйду. Если нет - постучусь в твою дверь!

- И?

- Ну ты же всё знаешь! Свет погас, а я постучалась.

- Там же, кстати, есть звонок.

- Звонок не то. В некоторые двери можно лишь стучаться. Только тогда они откроются по-настоящему. А ещё я очень боялась, что ты догадаешься, что я несовершеннолетняя. Поэтому придумала с ходу сказать, что мне исполнилось шестнадцать. Чтобы ты не мог отвертеться.

- От такой отвертишься.

- А ещё я старалась терпеть. Чтобы ты не испугался, что я ещё вовсе не женщина. Хотя было совершенно не больно. Нет, больно, но в этот момент я оказалась ужасно счастлива быть с тобой. Чтобы потом ни случилось, но ты навсегда окажешься моим первым мужчиной. Знай. Тебе от этого не отречься!

...Если случится петля времени и я, нынешний, отец двух дочек, встречу себя тогдашнего, то самомордобитие окажется неизбежным. Исход поединка неизвестен, молодой я был здоровее, но теперь во сто крат злее. В любом случае победитель и побеждённый окажутся в одном побитом лице. Дай возможность поправить, в свою молодость сходили бы многие. Но увы, работа над ошибками в таком варианте не предусмотрена. Приходится исправлять и лечить косяки юности до глубокой старости. Кому повезёт до неё добраться.

...Какая это была страсть! Я всасывал слюну её поцелуев, пьянел от дурманящего запаха пота подмышек, путался в тенётах черных волос. В апофеозе любви её тело сводило судорогой, кожа покрывалась испариной, она цеплялась мёртвой хваткой утопающей. Это был восторг и ужас одновременно. Именно в эти моменты до меня дошло понятие единой целостности возлюбленных. И среди этого острого наслаждения, внезапно, разрядом электричества, мозг пронзила мысль: «Это блаженство, стоящее жизни, и её вершина всё же лишь физическое наслаждение!».

Мысль как пришла электрическим разрядом, с такой же скоростью и ушла. Но всё равно осталась. Упала, закатилась в дальний уголок подсознания.И хрен как вроде с такой мелочёвкой. Но проклятие дедушки Фрейда никто не отменял. Это поколения, мучившиеся до открытия психоанализа, страдали в тёмную, а в наше просвещённое время так не получится. Комплексы вылезут из самых безобидных поступков, а окружающие психоаналитики, от бабушек со скамейки до детишек начальной школы, их выявят. И разъяснят с должной компетенцией. Не отвертитесь. Вот и обнаружился комплекс. Несовершенства чувств. Все испытываемые чувства кажутся несовершенными и несоответствующими идеалу.

Я поставил себе диагноз последней придумки психосоматики - алекситимии. Когда голова не понимает сердце, а сердце голову. И сами они себя не понимают, погружаясь в бездну самоуничтожения.

Я ухитрился разрушить всё самое лучшее в своей жизни. В итоге остался разврат без удовольствия, недостатки женщин впереди их достоинств, «фонтан эмоций» без воды. В силу своей профессии я оказался обречён на общение с людьми, а из-за психического состояния стремился избежать любых контактов.

Компромисс виделся в смене профессии, вернее, специализации. Решил было податься в патологоанатомы. Дабы моё остывшее от чувств сознание нашло гармонию в общении с остывшими телами. Однако люди плохо пахнут изнутри на разрезе. Не каждый нос такое способен выдержать. Пришлось идти на компромисс. Выбрать среднее между живыми и мёртвыми. Так я стал анестезиологом-реаниматологом. Ну, а то что жил убеждённым холостяком, этого и объяснять не требуется.

От долгой врачебной практики и профессионального выгорания  неизбежен исход в цинизм. И тут я впал в дуализм. С одной стороны, наблюдая как простейшие физиологические нарушения легко дезавуируют любые нравственные принципы и духовные ценности, я посчитал, что человек - это невесть что возомнивший о себе набор органов. Набор органов, мало отличимый от такового той же свиньи. Ну или барана. Тут по национальным предпочтениям. С другой, наблюдая  функциональную гармонию и неимоверную сложность организма, понял, что человек устроен сложнее анатомически, чем психически. Это как мясорубка. Кто-то сказал, что иной человек проще мясорубки. Но внутри мясорубки винт Архимеда. Гениальное изобретение неподвижного движения или неподвижности движения.

А что внутри обывателя? В общем, кругом путаница. В которой атеистов спасает глупость. Простота их незнания позволяет ощущать мир в гармонии, а себя венцом эволюции. Делать тут нечего, и не надо. Для большинства людей глупость полезнее витаминов. Другое дело философы, этих ничем не смутишь, и они не знают лишь одно слово -«не знаю». А вообще «не знаю» практически волшебное словосочетание. Вроде, как дурак, сознаёшься в незнании, а получается, как умный, цитируешь Сократа.

Ещё, перво-наперво, путаница - это непознанный порядок. Иногда часть больше целого, а целое не имеет целости и является частью части. Где всё вытекает изо всего, и переходит во всё. А Одно - бесконечно Множествами. Бог или метафизика. Выбирай себе религию по вкусу. И первое, и второе подразумевает гордое смирение с собственным несовершенством. И надежду, что ты та маленькая часть огромного мира, который бесконечен во Вселенной и в тебе. В общем, два взаимопроникающих космоса. Того Космоса, как его понимали древние греки.

Как писал Платон, чрезмерное увлечение философией приводит человека к смирению с самыми невыносимыми страданиями, унижению и лишает радости реальной жизни. То ли из-за чрезмерности увлечённостью любви к мудрости, то ли алекситимии, или всего вместе, я стал похож на заспиртованного змея в банке. Он тоже мудр, вечно пьян, но всего лишь препарат, а не змей и тем более не человек. Я перестал интересоваться женщинами. Тут они мне легко ответили взаимностью. Зачем им холодная змея в банке, когда улицы кишат всем богатством мужского мира.От интеллектуальных ботанов, брутальных мачо и распухших от бабла папиков, до горячих самцов с гор, хрустящих избытком тестостерона в штанах.

 Ощущение глобальности собственного ума и приоритет мировых проблем перед личными, а также нравственные страдания из-за несовершенства человечества - прямой путь в пациенты палаты номер шесть. Если сертифицировать врачей по Чехову, то врач с долгой практикой превращается либо в Ионыча, либо в доктора Рагина. Равнодушие и сострадание одинаково губительно для психики доктора. Похоже я пошёл по дорожке несчастного Андрея Ефимыча.

Куда только не заводит поиск любви.

Биполярное расстройство. Продолжение.

Итак, алекситимия. Психотерапевты любят придумывать болезни и давать им замысловатые названия. Лечить, правда, ничего не умеют. Так как лекарства ими презираемы, а в ходу гипноз, психоанализ, гештальт-терапия и прочее шаманство. Из всех успехов суггестивной терапии можно лишь отметить успешный развод пациентов на деньги. После психотерапевтов слово «лечить» стало синонимом «дурить». Основатель психоанализа сажал народ на кокаин в таком масштабе, что лучшего дилера для колумбийской наркомафии, чем дедушка Фрейд и представить трудно. Отец гештальт-терапии Пёрлз основал сеть коммун, где централизованно выдавали ЛСД. А в конечном итоге, все психотерапевты дружно сошлись, что лучшего лекарства от депрессии, неврозов, паркинсонизма, астении, Альцгеймера, как марихуана, нет. Причём список заболеваний под это лекарство здесь укорочен. А метод лечения укладывается в несколько статей УК.

В силу профессии у меня был свободный доступ к запрещённым веществам. Многих товарищей это погубило. В 90-е казалось вся страна подсела на иглу. Это была не мода, не образ жизни, вернее, образ смерти, а зло, которое рядом и с которым смирились. Это могло закончиться и закончилось только вместе с поколением. Кладбища заполнены закопанной молодёжью с датой смерти в те годы. В этом деле я оказался не посторонний. Совмещал в наркологии. Всякое и всяких повидал. Хватит на пару томов мемуаров. Как профессионал ни разу не переступил красную линию. Мир знает гениальных наркоманов, но полон наркоманов-ничтожеств. В жизни полно тупиков. Наркотики дают ощущение выхода. Только этот выход из тупика ведёт в тупик, из которого выхода уже нет. Тут не развернёшься на обратную дорогу.

Но для пресыщенных жизнью, уставших от бессмысленного разврата, разочаровавшихся в идеалах и людях, существует лекарство. Назначают его не врачи. А иные силы. Не буду касаться веры. Она приходит не ко всякому. Это дар, который надо суметь возжелать и достойно принять. Я оказался среди неспособных. На некоторых микстурах пишут: «перед употреблением взбалтывать!». С людьми это тоже иногда стоит делать.

Когда-то я хотел встретить свою первую любовь. Не получилось. Ехать за тридевять земель далеко, а в прошлое невозможно. Хлопотно и страшновато. Да и опыт ничего хорошего не сулил. Как-то, спустя двадцать лет, я оказался на своей малой родине. Шел по улице и тщательно вглядывался в лица. Искал знакомые. И вдруг словно ведро ледяной воды на голову. Я смотрю не на те лица. Не на молодых парней и девушек надо пялиться, а внимательно разглядывать солидных мужиков и расплывшихся тёток. Это они мои ровесники. Ровесники немолодого мужика, что вернулся в город остановившегося для него времени. Оно не остановилось, а крутанулось прожитой жизнью.

Когда пришёл век социальных сетей и воцаппа, меня нашла сокурсница. Я спросил её про Веру. То, что начиналось так хорошо - солидный муж из состоятельной престижной семьи, ребёнок, диссертация, любимая работа - всё закончилось серией ужасных несчастий. Однокурсница сообщила, что видела Веру полгода назад на конференции. Не дожидаясь вопроса, сообщила - полная женщина с отёкшими ногами в депрессивном состоянии и постоянных слезах.

Сердце на секунду зачастило от весточки, но потом нахлынула грусть. Что, жизнь специально приводит нас к банкротству и страданию? С какой целью? Или это мы все так неправильно живём?

А потом подумалось. Та девочка с чистым профилем, который я сверлил глазами на лекциях, никуда не девалась. Для этого достаточно просто закрыть глаза.