Своего отца Иван Христофорович Эзопов не только не помнил, он его просто не знал. Христофор Эзопов, невесть каким ветром занесённый в эти места и соблазнивший юную мать Ивана, отправился в своё новое, не имеющее определённого маршрута и цели путешествие, сразу же после того, как рождение нового человека узаконили официальной бумагой, тем самым обещая матери Ивана своё скорое возвращение. Но летели дни за днями, тянулись месяцы за месяцами, шли год за годом, а он всё не возвращался. И наконец то ли брошеная жена, то ли вдова перестала ждать, отплакала канувшего в безвестье любимого и стала устраивать личную жизнь, что оказалось не так просто по причине наличия Ивана.

На его узаконенную фамилию и отчество пару раз покушались потенциальные отцы. Последний даже почти согласился на условие матери: усыновить мальчика, но когда пришла пора это делать, сказал, глядя на отражение в зеркалах трюмо: «Никто не поверит, что он мой. У нас всё разное. А уж носы тем более». Иван, уже приодетый, соответственно событию, в парадные штаны и рубашку и стоящий рядом, тоже посмотрел в зеркало и согласился: тот был круглолиц, курнос, с маленькими ушами и приглаженным светлым чубом. А стоящий рядом Иван - узколиц, с орлиным, как говорила мама, носом, торчащими ушами и непокорным вихром чёрных волос. И хотя он не понимал ещё, почему отцы должны быть похожи на детей, но признал правоту этого широкоплечего чужого мужчины.

Мать после этих слов пошла снимать свое выходное платье, а потенциальный отец пропал в том же направлении, где и Христофор Эзопов.

После этого мать уже не искала отца для Ивана. А когда пришла пора отвечать на назойливые вопросы любопытных, отчего у них с матерью разные фамилии и где его отец, объяснила сыну, что отец его, Христофор, отправился в своё время в поисках общего для них счастья, да видно оно так далеко, что пока не смог его найти и вернуться, и что если Иван хочет, он может взять её девичью фамилию. Но Иван сказал, что будет ждать отца Христофора из его дальнего похода за счастьем под отцовской фамилией.

Где-то после четвёртого класса он ждать перестал, к фамилии привык, как и к своему лицу, которым был не очень доволен. Особенно орлиным носом, похожего не было ни у кого вокруг. Он даже сказал об этом матери, на что та со вздохом пояснила, что его отец был уроженцем далёких краёв, где такие носы имеют все и они считаются красивыми. И даже призналась, что именно из-за гордого профиля и больших глаз она и потеряла голову, в результате чего он и появился.

К этому времени в дворовой академии Ваня уже прошёл ликбез разницы между девочками и мальчиками и знал, откуда берутся дети, наглядным примером чего были по очереди носящие животы соседки и даже их учительница, которая как раз к четвёртому классу и затяжелела.

Нет, уродцем он себя не считал. Некрасивым, да, но не уродцем. И причиной того, что он не нравился девчонкам, которые нравились ему, он считал свой нос. Ну и щуплый по сравнению со многими своими сверстниками вид. Хотя по мере того как он вытягивался и набирал в плечах, появились и те девушки, которые называли его ласково Эзопчиком и не считали уродством ни его нос, ни уши, и даже в восьмом классе нашлась одна, которая прошептала ему на ушко в зарослях сирени, что без ума от его больших карих глаз и обворожительного голоса. Вот только она ему совсем не нравилась. А те, которые нравились, его совсем не замечали.

В пятом классе, когда учили басни Крылова, он узнал, что, оказывается, жил-был в далёкой древности Эзоп, у которого дедушка Крылов эти басни и списал. Он даже спросил у матери, не является ли древний баснописец его предком по отцовской линии. Но мать сказала, чтобы он не задавал глупых вопросов, потому что, может быть, предки его отца и были древних кровей, но скорее всего они и в далёкой древности занимались исключительно полезным делом, то ли рыбу ловили, то ли виноград выращивали или горшки делали, одним словом, пусть не пристаёт с глупыми вопросами, а хорошо учится, чтобы стать человеком, может даже учёным, и хорошо зарабатывать, потому что на зарплату медсестры особо не разгонишься в своих желаниях..

Он не понял о каких желаниях говорит мать, которая уже перестала не только ждать Христофора, но и знакомить его с потенциальными отцами и только вздыхала, глядя на его выглядывающие из-под костюма запястья и торчащие из-под брюк лодыжки.

Насчёт того, чтобы стать учёным, Ивану запомнилось, и это запоминание ещё подкрепилось историей далёкого знаменитого предка, о котором он теперь хотел знать как можно больше и стал искать всё, что можно было найти об Эзопе. К десятому классу он уже знал, что его архипредок из древней страны Фригии был настоящим уродцем: «брюхо вспученное, голова что котёл, курносый, грязный, кожа тёмная, увечный, косноязычный, руки короткие, на спине горб, губы толстые...» И к тому же, пока богиня Исида и Музы не вмешались, оказывается, баснописец Эзоп был просто немым рабом...

К себе такую характеристику он никак не мог приложить: живота нет, скорее впадина, нос само собой орлиный, никак не курносый, руки пропорциональные, как у всех, горба нет, тьфу-тьфу... Ну, а насчёт цвета кожи и грязи - так это вообще из другого времени... Косноязычностью не страдает, наоборот, научился так говорить, что даже те девчонки, которые прежде не обращали на него внимания, теперь вечерами охотно засиживались с ним в укромных местах за разговорами, не торопясь к своим кавалерам. И можно сказать, он был вполне счастлив, осознав своё пусть не внешнее физическое, но равенство с теми сверстниками, в которых влюблялись, нравящиеся ему девчонки. И утвердился в мысли, заронённой некогда матерью: его будущее в знаниях, то есть в науке, отчего, в отличие от многих своих одноклассников, к учёбе относился серьёзнее, чем к развлечениям, и особенно преуспевал в истории и литературе.

Но наверное Иван неправильно делал, отвергая чужую любовь. Можно было бы быть великодушнее. Хотя бы не демонстрировать своё невнимание, потому что по мере взросления они менялись, и гадкие вдруг превращались в очень даже симпатичных, а те, в кого он когда-то влюблялся без взаимности, блекли, теряя прежнюю зазывную привлекательность. Поэтому можно сказать, что он вполне заслуженно получил звонкую пощёчину с не менее хлёстким: «уйди, урод!», когда такую, некогда бывшую гадкой и вдруг ставшую привлекательной, зажал в подъезде, добиваясь поцелуя. От этого неожиданного «урод» той, которая когда-то добивалась его внимания, он тогда и застыл, прижавшись к выщербленной, исписанной всякими словами стене, не найдя ни что сказать в ответ, ни что сделать. А она отстучала дробью каблуков по ступеням и захлопнула за собой дверь, отрубив звук издевательского смешка.

Казалось бы, ну обронила сгоряча девчонка словцо, так и забудь. Но вот засело оно в подсознании что ли, зародило сомнение в своей неотразимости, в которую к выпускным экзаменам он в общем-то верил. И стал он её избегать, благо учились они в разных классах.И в зеркало себя разглядывать и в анфас и в профиль. Анфас был вроде ничего. А вот профиль... Всё-таки нестандартный был у него нос, длинноват, длиннее среднестатистического сверстников... Правда, он тут же нашёл утешение, вспомнив о Сирано де Бержераке, каким его описал в своей пьесе Эдмон Ростан. О человеке, стесняющимся своего длинного носа, но способного на глубокие чувства и умение сказать о них так, что рано или поздно всегда бывает оценено.

Но как бы ни было, переживания по поводу своей внешности, перемешанные с любовными (было в этой девчонке что-то волнующее), сначала отступили под натиском одних экзаменов, потом других, после которых он вовсе очумел, с трудом осознавая себя теперь не школьником - студентом, да ещё не какого-нибудь, а философского факультета, куда поступил вероятно по велению своей древней фамилии (гены!), а возможно даже обретя новое перерождение (реинкарнация!..) Во всяком случае читать труды древних и не очень древних философов он начал без всякого насилия со стороны обязательного образования, а по собственному желанию, когда открыл для себя экзистенциализм. Утверждение француза Сартра о существовании, которое предшествует сущности и тем самым делает человека свободным, независимым от обстоятельств и от других людей, долгое время было его философской платформой пребывания в этом мире. К тому же Жан-Поль Шарль Эмар Сартр, также как и он, рос без отца и не был красавцем.

Девчонка, та которую он прежде не любил, а теперь боялся и одновременно мечтал видеть всегда, поступила в институт в другом городе и он так и не смог объясниться, чему то огорчался, то радовался, исходя из приходящих в голову фантазий...

Учиться ему нравилось. Взрослая жизнь тоже нравилась, хотя теперь обязанностей стало больше. Но, как это не странно, и свободы больше и он даже успевал подрабатывать тяжёлым физическим трудом, внося свой вклад в семейный бюджет, в котором зарплаты медсестры, пусть и старшей, явно не хватало на потребности двух взрослых людей. Мать, сначала порадовавшаяся его поступлению, а затем изумлённая выбором будущей профессии, уверенная, что философы никому не нужны, а значит материального достатка ни ей на старости лет, ни сыну эта профессия не принесёт, всё же не стала ему возражать, утверждающему, что за наукой, и прежде всего за философией, будущее, понимая что он исходит из своих радужных фантазий, а она из своего жизненного опыта. Что же, в его возрасте и она видела своё будущее совсем другим...

Свободное от занятий и подработки время он проводил в библиотеке, где и сдружился с Павлиной, одной из четырёх девушек на факультете. Она была смуглой южанкой, с чёрными, непокорно кудрявившимися волосами, светло-голубыми глазами и бархатным голосом. Её волосы пахли степью, в которой он никогда не был, но думал что именно так она должна пахнуть. Павлинка была одержима идеей будущего счастливого общества, которое, как она считала, уже существовало в далёком прошлом.

- Мифы не возникают на пустом месте, - возразила она на его сомнения в существовании государства амазонок. - Даже если такого государства не было, общество или племя было. Государство - это дом, а дом - это дети, а дети - это женщина.

- И мужчина, - добавил он.

- Не обязательно.

- Это утопия.

- Утопия,- согласилась она. - Но привлекательная. И, между прочим, не на пустом месте.- И положила перед ним листок, многозначительно постучав по нему длинным, покрытым перламутровым лаком, ногтем. - Читай, Ванечка, первоисточники. «Амазонки же не имеют мужей, но, как бессловесный скот, единожды в году, близко к весенним дням, выходят из своей земли и сочетаются с окресными мужчинами, считая то время как бы неким торжеством и великим праздником. Когда же зачнут от них в чреве, - снова разбегутся из тех мест. Когда же придёт время родить и если родится мальчик, то убивают его, если же девочка, то вскормят её и прилежно воспитают».

- Какие бессердечные, - осуждающе произнёс он. - Убивать младенцев...

- Во имя существования многих. Этого требовало сохранение государства.

- Это антигуманно.

- Иначе они не могли, - упорствовала Павлина.- Мы не знаем, что в то время считалось гуманным.

- Откуда это?

- Из «Повести временных лет».

Павлина перевернула листок, обратная сторона которого была плотно исписана её бисерным почерком.

- Это тебе обязательно надо прочесть.

Список был не очень велик ион решил честно прочитать эти, столь важные для Павлины книги, начав с самой близкой по времени, романа американской писательницы Мардж Пирси,вышедшего в 1976 году - «Женщина на краю времени». И тут оказалось, что роман этот ещё не переведён, а читать его на английском, который он знал не больше чем на четвёрку - это тратить уйму времени. Пришлось довольствоваться кратким пересказом содержания об истории «бедной и интеллигентной тридцатисемилетней, несправедливо помещённой в нью-йоркскую психиатрическую больницу из-за предполагаемых склонностей к насилию и преступлениям» женщины.Под влиянием наркотиков она общается с андрогинной, то есть с мужскими внешностью, поведением и характером, молодой женщиной Люсьенте, путешественницей из будущего, из «аграрного сообщества Маттапуазетт», в котором бесклассовое, гендерно нейтральное, но с расовыми различиями, с экономикой социальной справедливости общество, где «дети развиваются вне утробы отдельного человека и усыновляются тремя «матерями» (любого пола)»... Но это лишь одно из возможных будущих.Есть ещё альтернативный вариант  - «потребительское, гиперкапиталистическое, экологически больное и строго классицистское, расистское и гендерно стратифицированное общество, в котором богатая элита живёт на космических платформах, поддерживая себя доминированием и эксплуатацией большинства населения посредством тотального контроля знаний и технологий». И она, то есть эта сумасшедшая, поднимает бунт против своих тюремщиков, пытаясь повлиять на будущее.

Этот роман «считается классикой утопической спекулятивной научной фантастики, а также классикой феминизма», - так значилось в статье.

Следующим в списке был опять же роман, и тоже американской феминистки Шарлотты Перкинс Гилман «Херланд», опубликованный в начале девятнадцатого века. И опять на английском. Но, если судить по статье, он был без психологических отклонений: на неведомой земле с давних времён сохранилось общество, состоящее исключительно из женщин, которые пару тысяч лет живут без мужчин и размножаются, рожая исключительно девочек, партеногенезом, то есть формой однополого размножения из неоплодотворённой клетки. Живут без мужчин, не нуждаясь в них, пока три путешественника не попадают на эту землю и не вносят сумятицу...

Были в списке ещё несколько книг, сочинённых женщинами на ту же тему много раньше. Желания читать их у него не появилось. Женскую прозу, которая явно преобладала нынче на полках книжных магазинов, он прозой не считал, как не считал столь же растиражированные примитивные фэнтези, опять же в основном отражающие девичьи грёзы.

Ему стало интересно, а есть ли подобные сочинения, написанные мужчинами. И неожиданно для себя он нашёл... в очень далёкой древности, у жившего, также как его пращур, в Дельфах, правда на столетие с небольшим позже Эзопа, значит несомненно слыхавшего о мудром уродце и знавшего не только басни, но и то, как дельфийцы поступили с баснописцем...

Пьеса Аристофана «Женщины в ассамблее», которую он прочитал не отрываясь, показалась ему более интересной, чем пересказы книг феминисток. Вот уж правда, чем древнее мудрость, тем ближе к Истине. И вот ведь, оказывается, действительно, ничто не ново в этом мире, и устами главного персонажа пьесы афинянки Праксагоры Аристофан описал сегодняшние проблемы: «Кошель народный отдали чиновникам,/ И каждый о своей лишь помнит прибыли...» Вот и захотела Праксагора всё переменить, уговорила женщин переодеться в мужские одежды, прилепить бороды, проникнуть на народное собрание и проголосовать за правление женщин, заявив : «Мы общественной сделаем землю./ Всю для всех, все плоды, что растут на земле, всё, чем собственник каждый владеет. / От имущества общего будем кормить вас, мужчин, мы, разумные жёны, / Бережливо и мудро хозяйство вести, всенародно отчёт отдавая».

«Так это же о коммунизме! - подумал Иван. - Этой идее значит уже века, это вечная идея... Так отчего же она до сих пор не реализовалась?»

И огорчился, что Аристофан свёл всё к отрицанию общей земли для всех, то есть материального равенства, к насмешке над неудавшимся женским правлением через отношения между полами: «Постановили женщины, когда юнец / С молоденькой захочет переспать, сперва / Пускай прижмёт старуху. А откажется / Прижать старуху и поспит с молоденькой,/ в законном праве пожилые женщины, /Схватив за жгут, таскать юнца беспошлинно».

- Напрасно ты так легкомысленно относишься к идее матриархата. Мы вступили в женский век и вы, мужчины, изменить ничего не сможете. Вы будете уступать нам во всём. Даже в том, что считается исключительно мужским делом...

Он провожал Павлину в общежитие, они только что сдали последний экзамен в своей первой сессии и ему хотелось говорить совсем о другом. Но она вдруг напомнила ему о списке так и не прочитанных книг.

- Ты имеешь в виду...- неуверенно начал он.

- Да-да, - перебила она. - Даже размножаться мы будем без вашего участия.

- Ну да, - не стал спорить он, - это теперь запросто, из пробирки... Но неужели тебе не хочется...

Он замолчал, оглядывая девичью фигуру без каких-либо признаков трансгендерности: высокая и очень даже заметная женская грудь, бёдра, настроенные на деторождение, стройные, чуть полноватые ноги ...

- Хочется, - неожиданно призналась она и не стала отводить взгляда, как ему показалось, насмешливых глаз. - Только тогда, когда я этого захочу. А брак - это узаконенное насилие мужчины и не более.

- А любовь? - робко произнёс он, расстраиваясь от того, как стремительно разрушается выпестованный им образ олицетворения женственности.

- Ванечка, какой же ты мальчик! - Она подалась вперёд, приподнялась на носочках и обожгла его губы своими. - Возможно, я захочу быть с тобой. Когда-нибудь...

И, не оглядываясь, вошла в подъезд.

После этого разговора между ними словно встала стена, которую он не мог преодолеть, а она не хотела, хотя они всё также продолжали вместе сидеть в библиотеке, обмениваться мнением о прочитанном, обсуждать лекции. Но теперь это не было подкреплено прежним желанием сопережить, совместной сближающей радостью от совпадения взглядов, оценок. Хотя порой он ловил себя на нежности, вдруг волной накатывающейся на него, когда хотелось просто коснуться колечка локона или взять её узкую маленькую ладошку в свою, огрубевшую и мозолистую после погрузочно-разгрузочных работ, ладонь...

Об этой стороне своей жизни в небольшом коллективе вынужденных зарабатывать на жизнь примитивной тратой своих физических сил, он не распространялся среди сокурсников. Мать со временем перестала сомневаться в его способностях совмещать умственный и физический труд и начала верить, что её сын, несмотря на ненужную профессию, сможет себя прокормить пусть даже неквалифицированным трудом. И втайне радовалась его вкладу в семейный бюджет, который, впрочем, в основном на него и уходил: она хотела чтобы её сын выглядел не хуже, чем выглядят обеспеченные сверстники. Но Иван нередко вместо одежды покупал книги.

Переболев экзистенциализмом и осознав, что быть свободным от общества, живя в нём, невозможно, на время согласившись с тем, что «свобода есть осознанная необходимость», он погрузился в более отрешённый от суетного, мир восточной философии, находя в ней больше убедительной логики и смысла существования человечества в целом и его, Ивана Эзопова, в частности. И теперь он находил, что его соратники по погрузке-разгрузке более свободные люди, чем он сам, его сокурсники и даже Павлинка.

В этом маленьком коллективе главенствовал кряжистый и немногословный Поликарпыч. На вид было ему лет пятьдесят, хотя седина уже обметала виски и посеребрила кончики усов. Даже в рабочей спецодежде он больше походил на менеджера, чем на грузчика, и этой же аккуратности требовал и от членов бригады, в которой всегда были вакансии, потому что отбор был самый строгий; пьющих он отсекал сразу, «сачков» безжалостно изгонял в ходе работы, а заработки обеспечивал самые высокие - он умудрялся заключать выгодные контракты, отчего Ваня и держался за него, не говоря уже о других грузчиках, для которых это было основной работой. Его же Поликарпыч привлекал только по желанию или при необходимости, если нужно было погрузить-разгрузить много и в сжатые сроки. И тогда платил щедро, объясняя это остальным важностью такой помощи, без которой они бы не осилили работу.

А ещё Поликарпыч сам не ругался и не терпел мата, поэтому все в бригаде выражали свои эмоции нецензурно только в его отсутствие. Ваня тоже не находил ничего хорошего в крепком слове, которое давно уже в обиходе без заложенных в него  эмоций стало просто пресной и неуместной связкой.

Одним словом, Поликарпыч был совсем не похож на работягу.В нём была какая-то тайна, которую Ване очень хотелось узнать, поэтому он старался не терять связи с Поликарпычем надолго, хотя и позволить себе пропускать занятия тоже не мог, поэтому чаще всего выходил на вечерние авралы, заканчивающиеся обычно заполночь. Однажды в возникшую паузу между разгрузкой двух вагонов, он осмелился спросить Поликарпыча, как давно тот бригадирствует.

- Что, не похож я на потомственного грузчика? - произнёс  он. - А вот как ты представляешь своё будущее? Философ - это ведь не профессия.

- Вы говорите как моя мама,- улыбнулся Иван. - В дипломе у меня...

- Я знаю, что будет написано в твоём дипломе, - перебил Поликарпыч. - Значит, будешь учить других?

- Нет, займусь наукой.

Поликарпыч усмехнулся.

- Вот как?.. И тему уже выбрал?

- Ну пока приблизительно, - неуверенно произнёс он. - Сейчас меня интересует восточная философия... и православие.

- Н-да-а, - многозначительно протянул Поликарпыч, явно собираясь что-то сказать.

Но тут их позвали.

А когда работа закончилась, уже было не до разговоров.

После весенней сессии Павлина укатила на свой юг, не забыв напомнить Ване, что у него теперь есть время для того, чтобы прочесть в оригинале так и не прочитанное из её списка, ибо без этого знания он не уловит тренда будущего человечества. Он хотел возразить, напомнив о несбывшихся прогнозах большинства предсказателей, но она забрала у него свою, плотно набитую самыми необходимыми вещами походную сумку и исчезла в вагоне, пообещав выйти на перрон, попрощаться. Но так и не вышла, лишь помахала рукой в пыльное вагонное окно, уже с кем-то невидимым, там за стеклом, о чём-то переговариваясь. Но он всё же постоял до отхода поезда, но так её больше не увидел.

Ехать на каникулы ему было некуда. Вернее туда, куда бы он хотел поехать, нужны были деньги гораздо больше его, отложенного на всякий случай капитала, и он попросил Поликарпыча взять его на все каникулы в бригаду.

- Что, деньги нужны?

- Нужны,- кивнул он.

- Ну да, - задумчиво произнёс он и, не глядя на Ивана, добавил: - Всё нынче быстро и дорого...

Иван попытался постичь, что скрывается за этими словами, но так и не смог, отчего спросил Поликарпыча, что тот имел в виду.

- Быстро, потому что не времена купца Афанасия Никитина, годами теперь дорогу не мерят, часами да минутами, оттого вглядеться да обдумать не успеваем. Ну а дорого, потому что путь не близкий... В Индии ведь мечтаешь побывать.

- Ну да, - неуверенно произнёс Иван, хотя так далеко вперёд он не заглядывал, решил просто подзаработать на будущие расходы. И неожиданно для себя сказал: - У меня есть знакомая, сокурсница, которая считает, что будущее человечества - матриархат.

И замолчал, не ожидая ответа.

- Возможно,- неожиданно согласился Поликарпыч.- Я в твои годы тоже мечтал осчастливить человечество, написать научно обоснованную утопию в противовес Мору, Кампанелле и прочим фантазёрам. Но оказалось, что это никому не нужно и к науке не имеет никакого отношения. Не только человечество, себя не осчастливил. - И добавил вполголоса: - Ни жены, ни детей...- И громко: - Выходи с завтрашнего дня. Но учти, спуску не будет.

Больше они к этому разговору не возвращались.

Да Ивану и не до разговоров было. Одно дело подрабатывать день-два и отдыхать, совсем другое - изо дня в день подставлять спину под тяжёлую ношу. К концу дня подгибались не только ноги, всё тело вибрировало, руки не поднимались. Порой казалось не выдержит, но пересиливал себя, решив, что упасть под ношей всё же будет почётнее, чем расписаться в собственной слабости. Надо сказать, что за эти месяцы нелёгкой физической работы он не только накачал приличные мускулы, но и обрёл уверенность в себе, научился у Поликарпыча не торопиться с выводами. И даже нос на обветренном, с выделившимися скулами и обложенной курчавой бородкой лице не казался теперь большим.

В последний его рабочий день Поликарпыч, словно и не было перерыва в их давнем уже разговоре, вдруг сказал:

- Может ты и прав, экс-Эзоп, что ищешь истину в религии. А я атеист и в Божественный Промысел не верю. Не научили... А вот в утопию, в коммунизм верю. Но возможно, действительно, мир этот Им устроен. Хотя ведь прежде Рай был, Им же созданный, а значит это Его утопия. Отчего же человеку не позволительно свою утопию создать... Только это не матриархат будет, тут твоя подруга заблуждается... Да, а кто вашей кафедрой заведует, не Большаков?

- Большаков. А откуда вы...

- Учились вместе.

- Но как же вы здесь...

- А вот если доведётся ещё встретиться, тогда может и потолкуем о том, как наши судьбы зависят от Промысла...

Он хотел встретить Павлину на вокзале, но дозвониться не смог, то она была вне зоны, то сбрасывала его звонки. А когда увидел, поразился переменам: она похудела, вытянулась, постриглась под мальчика, да к тому же покрасила волосы в вызывающий рыжий цвет. И изменилась не только внешне, на нём даже не задержала взгляд, всё смотрела по сторонам. словно кого-то выискивая.

- Как прошло лето?- спросил он.

- Лето? Нормально. Хорошо... Я тебе скину на телефон, - пообещала она. - Извини, мне подругу надо найти.

И убежала.

Он ждал её в библиотеке, но так и не дождался.

- А ты чего не пришла? - спросил он на следующий день.

- Куда? - удивилась она.

- Как куда, в библиотеку. Я место для тебя держал.

- Ах да... Ты знаешь, я наверное не буду больше там заниматься. Мы с подругой квартиру сняли. Так что теперь нам никто не мешает.

- А что за подруга? Я её знаю?

- Нет. Она не у нас учится.

- А где?

- Она технарь.

- А я её видел?

- На снимках она есть.

- Ты мне ничего не скинула.

- Правда? - Удивилась она и достала из сумки смартфон. - Сейчас скину... - И снова убрала. - Нет, потом. Я уже опаздываю... - И заторопилась к выходу.

Он постоял, глядя ей вслед, отмечая, что на расстоянии она выглядит очень даже привлекательно и подумал, что может быть их дружба уже переросла в нечто другое...

К вечеру пришло несколько фотографий, на которых Павлина позировала на берегу штормящего моря, среди южных густолисых зарослей, на скальном выступе.И везде она смотрела куда-то вдаль и её фигура тоже была устремлена в невидимую, но явно манящую даль.И ещё одна фотография, где она стояла возле скалы в обнимку с высокой девушкой с бритой головой, лицом с широким приплюснутым носом и подбородком боксёра, и над их головами белело размашистое - «Все мужики - козлы!».

«Могла бы это и не посылать», подумал Иван, отчего-то обидевшись за всех мужиков сразу и вдруг вспомнил о давнем инциденте в подъезде, отчего ещё обиднее стало. И он решил больше к Павлине не приставать.

Заведующий кафедрой Игорь Петрович Большаков славился среди студентов умением улавливать коньюнктуру не только в науке, но и в разного рода общественных веяниях. А ещё он обладал прозорливостью по отношению к своим студентам, осмеливаясь предсказывать им их будущее, хорошее, как правило. Во всяком случае, как гласила молва, никогда не ошибался. Возможно, он мог предсказывать и плохое будущее, но об этом молва ничего не знала. Выглядел он моложаво, одевался модно, но без вызова, читал лекции увлекательно, выходя за рамки темы и подкрепляя тезисы примерами из жизни, отчего упрощённо материализованные на знакомом материале философские категории запоминались легко и надолго. А ещё он на семинарах выявлял наиболее продвинутых или жаждущих стать таковыми и, не скрывая, выделял их, фактически ведя диспуты с ними и не обращая внимания на менее понятливых, которым потом на экзамене ставил «удовлетворительно» без всяких ответов. В своё время к продвинутым он отнёс и Эзопова и вот теперь, на втором курсе, пригласил к себе в кабинет на разговор.

Начал с вопроса, не разошлись ли они с Павлиной, с которой он его не видит в последнее время. Иван сказал как есть: теперь она снимает квартиру и грызёт философский гранит в домашнем уюте.

- Ну-ну,- сказал Большаков, старательно протирая очки носовым, в тон галстуку, платком. - А я думал, что вас сближает не только учёба. - И, водружая их снова на нос, добавил: - Вот видишь, как сильны гендерные стереотипы, взаимоотношения из своей юности переношу в вашу, не учитывая социальные изменения... Ладно, с её будущим всё более-менее ясно, поговорим о тебе.

- А что с её будущим? - не удержался от вопроса Иван.

- С её будущим всё более-менее ясно, - повторил Большаков. - А вот ты, похоже, не чужд науке.

- Наука мне не чужда, -поправил он.

- Нет. - Не согласился он. - Не ты выбираешь, хотя она и женского рода, она тебя...

- Это всего лишь знание, которое мне интересно, - не сдавался Иван.

- Значит ты не задумывался, отчего это за наше вдохновение мы благодарим Муз. А Музы в переводе с древнегреческого - это Мыслящие и наша с тобой Муза поэзии, науки и философии - Каллиопа - прекрасноголосая... Между прочим, весьма почитаемая как между собой, так и нами, подопечными... Впрочем это прошлое, а мы с тобой должны провидеть будущее, так что перейдём к голой прагматике. Ты не против?

Иван неуверенно кивнул.

- То есть ты готов всю жизнь быть верным Каллиопе и только ей?- с улыбкой спросил Большаков

Иван помолчал, стараясь понять, расценить это как ни к чему не обязывающий словесный пассаж (их Большаков любил вставлять в разговор), или же отнестись серьёзно. Наконец пожал плечами.

- Ладно, будем считать что историю своеговеликого пращура и его отношения с Музами ты ещё не проштудировал. Поэтому спрошу прямо: ты готов свою жизнь посвятить науке и только ей в ущерб всему заманчивому, соблазнительному, а зачастую и более выгодному?

- Я пока не думал... Но мне интересно.

- Интересно что?

- Интересно узнавать новое, сопоставлять, анализировать...

- А не соглашаться, спорить, выдвигать свои версии в противовес общепринятому, академически обоснованному, кажущемуся бесспорным?

- Иногда мы спорим...

- С кем?

- С Павлиной.

- О чём же?

Он замялся.

- Не можешь сформулировать?

- Могу. О гендерном тренде развития человечества.

- Даже так? - Большаков не скрыл удивления. - И каков этот тренд?

- Она считает что будущее за матриархатом.

- А ты?

- Я не согласился с ней.

- А как ты считаешь?

- Я ещё недостаточно знаю, чтобы понять будущее.

- Понять будущее, - повторил Большаков. - Неплохо звучит...Не спрогнозировать, не предсказать, а именно понять. Понять то, что уже есть...- Он обошёл стол, на котором помимо компьютера теснились книги с заложенными в них закладками, стопка чистых листов бумаги, но садиться за него не стал. Взял из стакана, набитого остро отточенными карандашами, один и написал пару строк на листе. Положил карандаш, поднял глаза на Ивана.- Хорошо... Я предлагаю тебе вместо твоих погрузочно-разгрузочных работ понять вместе со мной философию искусственного интеллекта. А для подработки, дабы иметь материальную базу, необходимую для осознания свободы, а не принуждения, я тебе пару оболтусов найду. Будешь их к ЕГЭ готовить. Не возражаешь?

- Нет, - уверенно сказал Иван.

- Тогда будем считать, что Каллиопа тебя выбрала.

Задело Ивана, что не знает он о своём историческом пра-щуре. Решил восполнить пробел. И нашёл «Жизнеописание», из которого, когда-то пролистав несколько страниц без особого интереса, и выдернул цитатку о внешности Эзопа, после чего интерес к бытию баснописца древности утратил. Но на этот раз прочёл с пристрастием. И узнал, что никак не может он быть потомком Эзопа, не было у того детей. Правда, в Вавилоне он усыновил юношу Гелия. Но тот, в отместку за поучение не связываться с царской наложницей, дабы не потерять головы, оболгал его, подделав предательское письмо к врагам царя и закрепив его печатью Эзопа. Царь велел казнить своего казнохранителя за измену. Но друг Эзопа, начальник царской стражи Гермипп не выполнил приказа, а спрятал Эзопа в тюрьме. И когда царю Вавилона Ликургу понадобилась помощь в ответе на загадки царя Египта Нектанебона, он признался, что Эзоп жив. Эзоп помог разгадать загадки и спасти Ликурга и Вавилон, ложь открылась. Гелия бросили в тюрьму. Тогда Эзоп и написал предавшему его очень мудрые, по мнению Ивана, советы. Он даже переписал некоторые из них в свои дневниковые заметки, которые надеялся со временем систематизировать.

«Первым делом чти богов подобающим образом. Затем чти царя, ибо царская власть и божеская равны. Чти наставника своего наравне с родителями: родителей тебе дала природа, наставник же любит тебя по доброй воле, и за это ты должен быть ему вдвойне благодарен.

С женою будь хорош, чтобы не захотелось ей испытать и другого мужчину: легкомыслен женский род, и лестью можно его удержать от ошибок.

Если кому-нибудь везёт, не завидуй ему, а порадуйся с ним вместе, и его удача будет твоей; а кто завидует, тот себе же делает хуже.

Владей собой.

Не стыдись учиться и в зрелом возрасте: лучше научиться поздно, чем никогда.

Живи тем, что у тебя есть, а сегодняшний излишек сохраняй на завтра: лучше добро оставить врагам, чем самому побираться по друзьям.

Старайся стать разумным, а не богатым: богатства можно лишиться, разумность всегда с тобой.

В счастье не будь злопамятен, а относись к недругам по-доброму, и они раскаются,увидев, какого человека обижали. Если можешь оказать милость, не медли: действуй и помни, что судьба переменчива.

Сплетника и болтуна, будь это даже твой брат, изведав, тотчас гони прочь: он болтает не из добрых чувств, а чтобы выдать другим твои слова и дела.

Если много денег - не радуйся, если мало - не горюй».

Что же касается Гелия, то он отказался от пищи и тем самым покончил с собой.

Мудр был Эзоп, несомненно. Жаль, что так и не оставил потомков... Но вот ведь не только басни, но и загадку своей жизни оставил.Был немым - получил дар от Исиды и Муз. От рабства освободился и избежал казни благодаря уму. В почёте жил на Самосе, в Вавилоне. А потом зачем-то поехал в Дельфы, где его слушали, но не платили, и словно забыл о своих мудрых советах Гелию, сказал, что предки дельфийцев были рабами. Правители города испугались, что он разнесёт это по другим городам и велели подложить ему золотую чашу в поклажу, обвинили его в воровстве и приговорили к смерти. А он, стоя на обрыве, их баснями потчует и ещё рабским отродьем называет... Правда после этого не ждёт, когда его столкнут, сам бросается с обрыва.

Но отчего же он так невзлюбил дельфийцев? Только за то, что те не платили за его выступления?..

К четвёртому курсу не только сам Иван и Большаков, но и все студенты на курсе и преподаватели кафедры знали, что будущее Эзопова в науке. А Большаков ещё знал, что Эзоп никак не мог быть пращуром ни Ивана Христофоровича ни Христофора батьковича, о чём ему не преминул сказать будущий учёный. На что, правда, он только усмехнулся и удовлетворённо заметил:

- Значит, всё же поинтересовался житием... Но у Эзопа тоже свои фанаты были, которые могли называть себя Эзоповыми учениками. Так что ищи среди них.

- В Вавилоне или на Самосе? - Не удержался показать свою осведомлённость Иван.

- Я думаю, лучше в Дельфах,- отпарировал Большаков и, не давая Ивану обидеться,добавил. - Ищи, но не забывай о Каллиопе. Музы, они ведь капризны...

Умел завкафедрой поставить на место возомнившего о себе студента. И, поразмыслив, Иван пришёл к выводу, что получил по заслугам, здраво рассудив, что обижаться не было причины: какие фанаты могли быть среди оскорблённых...

Естественно, никаких учеников древнего баснописца он искать не стал, но теперь везде, где только можно, искал своих однофамильцев и в первую очередь Христофора Эзопова. Но, увы, вероятно его отец публичным или знаменитым не был. Несколько раз он порывался поговорить на эту тему с матерью, но та, как только он упоминал своего неведомого ему отца, тут же разговор прерывала и, ссылаясь на усталость, уходила в свою комнату. От этого загадка его рождения становилась всё более интригующей, но он решил отложить выяснение этого на более подходящее время, надеясь, что мать сама поймёт, - лучше знать горькую правду, чем быть безродным.

Хотя всё относительно.

Как-то он решил посчитать, гены скольких предков хранят свою информацию в его генной цепочке. Понятно, что помимо ген папы и мамы в нём были гены двух дедушек и двух бабушек, а у тех - гены своих пап и мам, то есть его прадедушек и прабабушек, а ещё дальше...И он засел за подсчёты,уравняв всех по прожитым годам в семьдесят лет, и к началу первого тысячелетия насчитал 262 тысячи 142 предка... А если дойти до времён Эзопа?.. И от самого первого пращура... Это сколько же тогда и какой информации хранится в нём?..

И он вдруг осознал и свою значимость, и непостижимость того, кто устроил этот мир, создал человека, отчего его, как он считал, ценные и важные научные изыскания приобрели значимость микроскопическую. Несколько дней он ходил сам не свой, пока не согласился считать себя неким мелким элементом в великом неохватном сооружении. Мелким, но необходимым.

С Павлиной они окончательно разошлись. Даже уже на занятиях не садились рядом, а порой и забывали поздороваться. Павлина теперь со своей подругой-боксёршей предпочитала проводить время в спортивном зале и стала фанаткой всяческих состязаний, в первую очередь поединков боксёрш, в которых участвовала её подруга. Училась она теперь средне, за рамки требуемых для сдачи экзамена знаний не выходила. Большаков, прежде выделявший её наравне с Эзоповым, с нескрываемым сожалением как-то заметил, что не всегда возлагаемые им надежды оправдываются и это один из таких огорчительных примеров его непрозорливости.

Закономерно, что получив диплом, Эзопов остался на кафедре, став аспирантом и продолжая трудиться над философией нового машинного века. Большаков считал, что уже в недалёком будущем возможно самообучение и самопрограммирование машин - наиболее интеллектуально навороченные будут производить (плодить) менее интеллектуальных собратьев - и в таком случае привычные философские категории утрачивают свою истинность, которая, впрочем, и так является относительной, и в разные времена имеет разное прочтение. Да, интеллект машин  - порождение разума человека, но что мешает машине достичь уровня человека?..

- Одним словом, нам с тобой здорово повезло, что мы живём сейчас, - воодушевлённо заявил он. - Симбиоз возможностей машин и людей - это и есть то самое светлое будущее, о котором мечтает человечество. Машины будут трудиться, а люди самосовершенствоваться. - И, помолчав, не столь оптимистично добавил: - Или вести праздный образ жизни. Каждому по потребностям.

Иван не разделял оптимизма своего научного руководителя, он никак не хотел уравнивать себя - творца - с машиной-творением не Бога, а человека. Но спорить с Большаковым не стал, идя вслед за ним зыбкими тропками размышлений о взаимоотношении этих двух сущностей. Он работал увлечённо, получая удовольствие от приобретения новых знаний, от совпадения своих мыслей, своего понимания диалектики с мыслями признанных философов, от того что открывал сам, не замечая, как стремительно летит время. Отчего удивился, когда вдруг обрёл статус кандидата наук и должность младшего научного сотрудника, отнесясь к этому событию как к само собой разумеющемуся и продолжая накапливать, систематизировать и обобщать осмысленное другими. И дни у него шли похожие один на другой, заполненные работой и заботой о матери, которая уже заметно сдала.

Однажды промозглым вечером поздней осени перед своим домом он столкнулся с женщиной. Она куда-то очень торопилась и в своей стремительности не посчитала Ивана препятствием. Возможно так и было бы и их орбиты не пересеклись, но мокрый снежок припорошил асфальт, было скользко и она поехала словно на коньках, обречённо падая на него. Он чудом устоял, удержав её от падения и уловив запах духов, напомнивший ему запахи весны...

- Простите, - сказала женщина, всё ещё прижимаясь к нему, и этот голос показался ему знакомым. И повторила, отстраняясь: - Извините... Ой! - И снова прильнула к нему, ухватившись за рукав его пальто.- Я, кажется, сломала ногу...

- Как сломали? -растерялся он, начиная ощущать вес женщины.

- Мне больно.

- Давайте... давайте я доведу вас до больницы, - вдруг брякнул Эзопов, не зная, что в таких случаях надо говорить женщинам; после Павлины он ни с кем из девушек больше не дружил и не замечал даже тех, кто хотел ему понравиться, живя исключительно в машинно-человеческом мире единства и противоположностей.

- Боже, какая больница?!. Мне бы дойти до подъезда...

Она попыталась сделать шаг. Но опять охнула, прижалась к нему, теперь уже с надеждой, ища в нём опору.

- Я вас доведу, - сказал он уже без сомнений в голосе.-Держитесь...Или нет, лучше я вас.- И неловко обхватил её за талию, прижал к себе, отчего они слились в единое целое  - он даже ощущал тепло и переливы мышц её тела при каждом совместном шаге...

Первый шаг ступили слаженно, отчего пережили совместный восторг, она даже перестала ойкать. Но затем он стал медлить, отдаляя приближение ненужного подъезда, а она торопиться, приближая заветную дверь и снова заойкала и они вновь стали разными существами. Но теперь он решил довести её не только до подьезда, но и до двери квартиры, даже если она будет протестовать. Но она согласилась, потому что боялась наступать на ногу и каждую ступеньку лестницы отсчитывала негромким ойканьем, отчего Эзопов всё более жалел её и хотел даже взять на руки и понести, но подумал, что так делают только влюблённые, а они просто случайные прохожие,- он даже толком не разглядел её лица, только прядь волос, выбивающуюся из-под шапочки и щекотавшую его щёку, да курносый профиль с большими загнутыми ресницами.

- Вы меня до дивана доведите,- попросила она, когда он помог ей отпереть дверь квартиры.

И он кивнул, помог перешагнуть порог, поддержал, пока она снимала пальто.

Опираясь на его руку, она допрыгала на одной ноге до дивана и тут уже он сам, присел, растегнул сапог на её больной ноге, стал медленно его стаскивать, замирая при каждом её вскрике, и только когда снял, поднял глаза и рассмотрел её лицо.

- Здесь больно? - коснулся лодыжки.

- Да, - подтвердила она.

- Вывих или растяжение,- высказал он все свои познания в медицине. - Я вызову скорую...

- Нет... не надо,- сказала она, разглядывая свою ногу.- Помогите мне.

На одной ноге, опираясь на его руку, допрыгала до кухни. Достала из шкафчика бинт и с его помощью вновь вернулась к дивану. Протянула бинт.

- Забинтуйте, только туго.

Он делал то, что она говорила, и уже не чувствовал себя чужим в этой квартире. И эта женщина, имени которой он не знал, но которую помнил, хотя она уже не была юной девушкой, уже не была просто случайной знакомой.

Похоже Оксана не помнила ни ту его попытку её поцеловать, ни брошенные ею обидные для него слова. И это было объяснимо: в её жизни за эти годы произошло несравнимо больше, чем в его, событий. Оказывается, она, уехав тогда из родного города, никуда не поступила, но родителям об этом не сказала, пошла учиться на водителя трамвая, потому что там давали общежитие. Потом работала, поступила только на следующий год. После института уехала в Сибирь на большой химический комбинат, работала инженером. Вышла замуж, потеряв голову не от ума и надёжности избранника, а от броской внешности, как призналась она сама, не раглядев червоточину, - муж оказался проходимцем, жиголо, обобрал её до последней нитки, и даже полученную ею от комбината квартиру пришлось оставить ему. Можно сказать, она просто убежала от него сюда, в родительскую квартиру, которые покинули этот мир так и не дождавшись внуков. Но хорошо, что и не узнав, каким подлецом оказался человек, которому они доверили свою единственную дочь.

И вот она вернулась в родной город, нашла работу, правда не по специальности, в их городе специалисты её профиля не требуются, пришлось переучиваться на управленца-менеджера.

- Может у вас что-нибудь более интересное для меня найдётся? - спросила она Ивана, когда их отношения приобрели семейный характер.

Тот пообещал узнать. Естественно, в институте им химики не требовались, но Павлина, которая теперь была общественным деятелем и возглавляла какой-то женский фонд, увидев как-то их вместе и поинтересовавшись отношениями, предложила пойти работать к ней.

- Я вижу, Оксана у тебя боевая,- сказала она.- Нам такие нужны. Будет у меня заместителем.

Неожиданно для него Оксана согласилась, обосновывая это тем, что командовать людьми она не хочет, привыкла всё делать сама и отвечать только за свои поступки, а фонд - это не производство, это помощь людям.

Как-то вечером после исполнения супружеских обязанностей, к которым он относился с желанием, а она с обязательностью после ссылок на усталость и прочие, не располагающие к любовным играм причины, он сказал, что по мнению некоторых, не только фантастов, но и учёных, всяческие машины, наделённые искусственным интеллектом, со временем смогут воспроизводить себе подобных, переживая не менее острые, чем люди, ощущения. И посмеялся, дескать, представь только любовный скрежет металла или пластмассы...

- А почему бы и нет? Сконструируют по образу и подобию, добавят в гидравлическую систему соответствующие присадки и заскрипят, - неожиданно подтвердила она.

- Ты это серьёзно?- удивился он. - Любовь - это ведь свойство души, которой у них никогда не будет.

- Любовь - это химия, - возразила она. - Это гормоны: серотонин, дофамин, фенилэтиламин... Обыкновенный химический процесс и не более.

- Вот как?! - Ему стало отчего-то обидно. - А как же соединение душ, слияние астральных тел?

- Эзопчик, ну к чему нам эти философские дебри?.. Всё уже изучено и проверено, в этом процессе ничего, кроме химических реакций, нет. Давай лучше спать.- И, зевнув, она отвернулась от него.

- А как же любите и размножайтесь? - Неточно вспомнил он библейское.

- Нам ещё рано размножаться, - произнесла она, не поворачиваясь.- Надо пожить для себя...

После начала их совместной с Оксаной жизни, правда по обоюдному согласию без оформления, гражданским браком, как теперь было принято, он стал жить на два дома. Даже на три, если считать рабочий кабинет, где он проводил большую часть времени, работая над докторской диссертацией, которая вдруг застопорилась после того, как он вычитал в одной статье вполне обоснованный вывод о том, что сознание есть ни что иное как навигатор в мире образов. А создавать образы, то есть творить, способен только человек. В таком случае вопрос: сможет ли человек создать такую программу для искусственного интеллекта, которая позволит тому творить свой мир образов? То есть фактически уподобиться человеку, который подобен Господу...

Если исходить из концепции Большакова, к чьей школе он себя относил, сознание имело сугубо прагматичный программируемый характер и философия искусственного интеллекта целиком и полностью зижделась на том, что заложит в неё программист. И хотя, вероятно и даже неизбежно, найдутся те, кто создаст исключительно порочную машину, для которой понятия «хорошее» и «плохое» поменяются местами, это не повлияет в целом на прогрессивную и положительную динамику развития искусственного интеллекта... Но если вдруг, действительно, кто-нибудь не только смоделирует порочное сознание для машин, но и научит эти машины создавать образы и те сами станут конструировать-плодить подобных себе, несущих далее эти пороки?..

Большаков не сомневался, что «гений и злодейство не совместимы», и высоколобые творцы роботов и тем более программ в принципе изначально высоконравственны и ответственны.

- Исключения возможны, но это будут единичные случаи, они не повлияют в целом на ситуацию, и искусственный интеллект будет совершенствоваться исключительно во благо человека, - утверждал он. - Что же касается бога и души, то эти понятия не философские и их не следует принимать в расчёт.

Эзопов не нашёл что возразить, но тем не менее работа застопорилась. С Большаковым своими сомнениями он не стал делиться, надеясь самостоятельно найти ответ, как всё же относиться к искусственному интеллекту, добро или зло несёт он людям, отчего засиживался до головной боли за мудрыми книгами. А потом шёл к Оксане, но чаще домой, не находя в себе сил на разговоры о роли женщины в обществе и на Земле в целом, которые та теперь заводила всё чаще и чаще. Мать лучше понимала его, кормила чем-нибудь вкусненьким, напоминавшим детство, и укладывала в его комнате, где всё было привычно, обжито и благостно. Она уже давно учёного сына ничему не учила, но с удовольствием и неподдельным вниманием слушала его умные рассуждения о неведомом ей мире искуственного интеллекта, который уже изменил и ещё больше изменит всё вокруг. Но с мнением Оксаны, что любовь - это не более чем химическая реакция, категорически не согласилась.

- Она неправа, сынок. Она ещё молода и она ещё живёт своими эмоциями. Ты, наверное, что-то сделал не так, против её воли, вот она и сказала, чтобы обидеть. У нас, женщин, так бывает. Да ей ещё и рано понимать, что любовь - это прозрение, прикосновение к Божественному бессмертию. Что именно любовь создала и мир и человека. Но не каждый способен её распознать. Вот я была влюблена в твоего отца и я была счастлива.

- Но он бросил тебя, как же ты была счастлива?

- А счастье не может длиться долго.Оно всегда короткое, потому что каждый человек в той или иной мере эгоистичен и не способен дарить себя другому постоянно. Но оно даёт плод любви.У меня - это ты. И ты вернул мне ту часть счастья, что унёс с собой твой отец.

- Мама, это так сложно... А если бы он не ушёл?

- Тогда бы наше общее счастье разделилось на троих.

- А если бы...

- На четверых, пятерых... Но от этого меньше бы не стало. Потому что любовь неиссякаема.

- Ты у меня самая мудрая, - сказал Эзопов.- Мне порой кажется, что мы в науке всё усложняем, что всё в этом мире устроено гораздо проще. Но мы никак не можем постичь эту гениальную...

- Божественную, - перебила она.

- Ну да, пусть божественную, простоту.

В тот вечер он долго не мог уснуть в своей комнате, пытаясь понять, а он любит Оксану? Или он просто удовлетворён тем, что спустя столько лет та недоступная девчонка, отвергшая его поцелуй и обозвавшая его уродом, теперь сама целует и обнимает его.

Несколько раз он порывался напомнить ей тот обидный для него вечер в уже далёком прошлом, но так и не решился.

Мать ушла в мир иной в полной уверенности, что у них с Оксаной всё хорошо, и неизбежно наступит время, когда их общее счастье будет разделено на троих. Но увы, этому не суждено было сбыться: Оксана с Павлиной так сдружились, что Павлина оставила свою боксёршу, которая к этому времени утратила былую спортивную форму, приобрела перебитый нос и дурной характер, и перебралась жить к Оксане.Вначале Эзопов пытался противостоять этой их дружбе с взаимными поцелуями при встрече и расставании и долгими разговорами на тему притеснения женщин, на которых на самом деле только и держится этот мир, который мужчины портят своими животными инстинктами, приводящими к войнам и уничтожению себе подобных. И понимая своё несовершенство по сравнению с женщинами, мужчины во все века старались отстранить женщин от общественной жизни, превращая их исключительно в производителей потомства и прислугу.

- Что-то вы на таких не похожи, хотя пора бы уже, а то останетесь пустоцветами,- не выдержал однажды он.

Зависла долгая пауза и он первый сдался. С шумом отодвинул стул, сказал, что ему надо поработать, а им разобраться, ради чего они живут на этом свете, и вышел в прихожую.

Провожать его Оксана не вышла и пока он одевался, он не услышал ни одного слова.

...На следующий день он позвонил Оксане, извинился за свои слова, сославшись на собственный уже немолодой возраст и мечту матери о том, чтобы у них были дети. Она сухо ответила, что мечта его матери и его желание - это их личное дело, а когда и от кого рожать, и рожать ли вообще, - это её личное дело и ничьё больше.

- И вот что, Эзопов, давай мы пока не будем встречаться. Я думаю, это необходимо нам обоим.

- Мы как-то уже расходились с тобой, - вдруг вырвалось у Эзопова. - На долгие годы...

- Да. И каждый жил своей жизнью, - неожиданно подтвердила она.

- Значит ты не забыла?

- Но эти годы пошли тебе на пользу, - сказала она и отключила телефон.

Несколько дней он размышлял над тем, как правильно поступить. Но так и не пришёл к какому-либо очевидному решению.

А потом у него появилось другое увлечение, отодвинув личную жизнь на второй план.

Поликарпыч - это было не отчество, как думал Эзопов. Это была фамилия. Об этом ему сказал Большаков, когда речь зашла об утопиях и антиутопиях, которыми грешили многие, не только фантасты, но и вполне себе адекватные, учёные. Так вот, оказывается и Поликарпыч в своё время загорелся идеей сотворить собственную утопию, отчего, в отличие от трезво мыслящего Большакова, забросил свою диссертацию с утверждённой и гарантированно зашищаемой темой и аспирантские годы потратил на изучение чужих трудов. И неожиданно для всех не стал даже пытаться защититься, а бросил всё и ушёл «понимать мир», как он сказал коллегам на отчасти печальных проводах его в неизвестность.

- Самый талантливый был из нас, - сказал Большаков, передавая Эзопову толстенную папку, постаревшую от пыли. - Это он мне оставил на сохранение, но так и не зашёл за ней. Наверное, забыл.

- Это его труды?

Папка была весомой.

- Можно и так сказать,- неуверенно произнёс Большаков.

- Диссертация?

- Скорее, размышления на тему... Диссертацию он предал огню, дабы не смущать иных глупостью своею... Он себя в те годы высоко ставил, это потом жизнь его пообтесала... Но возможно это тебе будет интересно.

- Так он что же, всю жизнь работал грузчиком? - продолжая привыкать к весомости чужого труда, спросил Эзопов.

- Всего пару лет в пору твоего студенчества. А до этого где только не мотался и кем только не работал. Всю страну проехал с запада на восток и обратно. А по поводу этой папки в последнюю нашу встречу сказал, что не нужна она ему, всё это чужие фантазии, а на свою утопию ему большего, чем необходимых знаний,- гениальности не хватило... Но ты возьми, почитай, ты сейчас как раз в том возрасте и в таком же состоянии, в каком он был. Также мечтаешь во что бы то ни стало осчастливить человечество, создать нечто на века, вписаться в анналы мудрецов. Но места в пантеоне уже все заняты давным-давно и наша с тобой задача прописывать свои маленькие догадки того, что уже до нас было сказано, да по самонадеянности запамятовано или отвергнуто...

- А что Поликарпыч... где он сейчас?

- Наверное, топчет новую тропу, может теперь с севера на юг и обратно. Он из вечных пилигримов...

Одному в квартире было тоскливо, всё в ней напоминало мать, последнее время больную, но никогда не жалующуюся и ушедшую тихо, не проснувшись однажды утром. Он пробовал читать заметки Поликарпыча, а это были именно заметки по поводу, на работе, но от чтения его часто что-то отвлекало. В квартире, заполненной тишиной и покоем, несуразная папка - атрибут доцифрового прошлого, неожиданно оказалась уместной, заняв своё место на его, прежде ученическом, а теперь пусть и несолидным для учёного, но всё же кабинетным столом.

На первом листке было размашисто написано: «Наш мир - это постоянное противоборство носителей (фанатов)различных утопий: патриархальных, монархических, капиталистических, социалистических, демократических, анархических, экологических, феминистских, и т.п. и т.д., которое убедительно доказывает, что идеального общественного строя (рая, эдема),никогда не существовало и не будет существовать никогда».

Потом чередовались исписанные полностью, наполовину или только с отдельными фразами листки, явно многолетней давности, не нумерованные, разбросанные так, что продолжение предложения находилось лишь через много других страниц, и Эзопов, привыкший к порядку и к логической последовательности, пару вечеров посвятил разборам этого бумажного хаоса. Наконец получилось что-то более-менее понятное. И в самом начале оказались цитаты из «Государства» Платона - труда, написанного ещё до явления Христа, за триста лет до нашей эры.

«Идеальное государство по Платону - государство без богатых и бедных (собственнические интересы - причина порчи нравов), уделяющее главное внимание обучению и воспитанию, дабы внушать добродетель и отвращать от пороков...

Словно о недавнем социалистическом детище большевиков-коммунистов сказано...

Кстати, необходимость цензуры как важного инструмента контроля для того, чтобы не плодить порочность и не разлагать души, прекрасно обосновывается. Коммунисты это хорошо понимали и воплотили. А вот от идеи общих жён и общих детей разумно отказались. Возможно это должно было быть реализовано уже при коммунизме, «когда труд по потребностям и природным задаткам». Не дожили...

А демократия по Платону - это «когда бедняки, одержав победу, некоторых своих противников уничтожат, иных изгонят. А остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей... Человеку оказывается почёт лишь бы он обнаруживал своё расположение к толпе...» И всё население при этом строе, по нему же, делится на три группы: трутни, богачи и народ. «Трутни произносят речи и действуют. Усаживаются поближе к помосту... Трутни собирают мёд с богачей». Ну а народ... бунтует, «когда ему мёда не перепадает и свергает трутней, а заодно и богачей».

Умница Платон как в воду глядел в будущее. У него всё вертится вокруг справедливости, а лучшей формой для общества является Монархия или Аристократия, когда во главе государства стоят философы. Хуже - Тимократия - власть меньшинства уважаемых граждан. Ещё хуже - Олигархия - власть богатых людей. Ещё менее справедливая и эффективная - Демократия - власть большинства. Ну и самая несовершенная и несправедливая - власть одного человека - Тирания.

Попробуй отличи её от Монархии...

К тому же он замечает: «Справедливость - то, что пригодно существующей власти». Вот такой никакой объективности.

И ещё немаловажно, что «хорошие люди не соглашаются управлять ни за деньги ни ради почёта».

Ай да Платон! На века подкинул темы для учёных и псевдоучёных изысканий! Вот и тщимся, претендующие на роль тех, «кто познаёт не мнения, а бытие и истину».

И как замечательно подвёл черту в заключительном «Мифе о загробных воздаяниях» рассказом воина, чья душа вернулась с того света, чтобы поведать о том, что всех нас ждёт Там. А Там все встречаются - и те, кто приходит сверху, мало нагрешившие или вовсе праведники, и те, кто идёт снизу, кто не смог подняться под грузом своих грехов. И Там по жребию разыгрывают очередность свободного выбора своей очередной жизни на земле, своей рукой, как на экзамене, тянут билет, по которому вновь жить в мире земном... И не все делают выбор, ведущий вверх, ибо сказываются привычки и представления о ценностях предшествующей жизни...

Снимаю шляпу перед мудрейшей древностью».

Почерк у Поликарпыча был неразборчивый, да ещё часто он писал карандашом и записи стёрлись, отчего Эзопов с трудом разбирался в написанном. И решил вернуться к труду древнего грека, который пролистал в студенчестве.

Но теперь перечитал, и согласился с Поликарпычем: «Снимаю шляпу!»

Большаков стал проректором и предложил на своё место Эзопова. На самом верху не возражали - кандидат наук, доцент, ничем не запятнан...

Ещё полгода назад Эзопов, не раздумывая, принял бы это предложение. Полгода назад ещё была жива мать, которая бы получила подтверждение, что её мальчик устроился в этой жизни хорошо, и была Оксана, которая тоже, возможно, одобрила бы его служебное повышение. Но теперь ему не с кем было делиться своими успехами, к тому же из заметок Поликарпыча отчего-то врезалось: «хорошие люди не соглашаются управлять». Правда, древний грек тем не менее именно философов считал лучшими правителями. К тому же ему предлагали не государством - кафедрой - управлять.Но, поколебавшись, он отказался, мол хочет быстрее закончить докторскую.

- Докторская подождёт. Годом раньше, годом позже  - значения не имеет, а вот начальственное кресло ждать не будет, - настаивал Большаков. - И, между прочим, эта должность финансово более выгодна, нежели степень доктора наук. Даже не раздумывай.

- И всё же нет, - твёрдо произнёс Эзопов. - Назначьте Гуревича, он давно ждёт. И он более готов. Можно сказать, он - врождённый руководитель. И тоже кандидат наук.

Большаков удивлённо воззрился на него.

- На моей памяти никто ещё от повышения не отказывался... Ты не торопись, посоветуйся с Оксаной.

- Нет, Игорь Петрович, я реально оцениваю свои возможности как руководителя. Гуревич больше подходит на эту должность.

- Возможно ты и прав, - задумчиво произнёс Большаков, глядя на Эзопова. - Настоящим учёным он всё равно не станет и докторскую вряд ли осилит, а вот управленцем может быть неплохим. И отчитываться перед начальством умеет, и себя показать...

- Вот именно, - буркнул Эзопов.

- Но с другой стороны, это и плохо; инициативы боится, из общего строя не выходит, везде на всякий случай соломку подстилает... - Размышлял Большаков, продолжая глядеть на Эзопова, словно ожидая его подтверждения или отрицания. - Хотя сейчас это даже нужно. Целесообразно...  - Спросил требовательно. - Так ты отказываешься окончательно и бесповоротно?

- Да.

- В таком случае жду докторскую как можно быстрее. Видишь, как нынче жизнь динамична, цифровая эра, цифровая цивилизация, высоколобые программисты... Глядишь, так мы не впереди, а в хвосте окажемся и заведут они нас в дебри интеллектуальной анархии, а то и похлеще. - Вздохнул:- В юности сказали бы, что доживу до такого революционного сдвига, не поверил бы.

Если бы Вячеслав Павлович Гуревич жил во времена комсомола, он несомненно был бы комсомольским лидером и, как пить дать, поднялся бы на высшую ступеньку карьерной лестницы. Причём не столько потому, что мог услужить-угодить вышестоящему начальству, выслужиться, а скорее по сочетанию двух прекрасных качеств: поразительной работоспособности и несомненному таланту дипломата. Из него и дипломат получился бы отменный, он и хотел учиться в институте международных отношений, но не хватило балла, вот и пошёл на философский. С этой наукой, правда, у него не очень ладилось, пока Большаков не взял над ним шефство, считая что при такой работоспособности можно быть полезным науке и без очевидного таланта.

Гуревич охотно согласился разрабатывать ту тему, которая интересовала Большакова и, действительно, пусть и не так быстро и не так блестяще, как Эзопов, но диссертацию защитил.Правда потом его хватило всего лишь на пару статей, не претендующих на какую-либо новизну, скорее, систематизирующих найденное другими, и он окончательно утратил интерес к науке. Но зато научился так читать лекции, что стал одним из самых любимых студентами преподавателей. Эзопов даже пару раз специально сходил его послушать и посмотреть, забравшись в амфитеатре на самый верх, чтобы не смущать коллегу. И убедился, Гуревич мог быть не только дипломатом, но и актёром. На своих лекциях он перевоплощался в современника того философа, о чьих трудах рассказывал, смело выходил за рамки темы, проводя параллели в день сегодняшний и нередко провоцируя аудиторию неверным выводом, который, добившись реакции аудитории, тут же сам развенчивал.

Особенно он нравился студенткам. И аспиранткам тоже. Но был уже давно женат и считался верным, ничем не соблазняемым мужем.

Гуревич мечтал стать заведующим кафедрой, но знал, что Большаков предложит на это место Эзопова и после назначения того проректором, стараясь выглядеть искренним, первым поздравил коллегу. Не особенно вдумываясь в его слова, Эзопов тогда в ответ покивал в благодарность, правда сказав при этом, что ему ещё никто ничего не предлагал.

- Предложат, Иван Христофорович,- пообещал Гуревич, с трудом скрывая огорчение.

Теперь же, узнав, что тот отказался и должность заведующего кафедрой займёт он, уже по-настоящему искренне поблагодарил Эзопова.

- Иван Христофорович, я - ваш должник до скончания дней. Честное слово, вы сами не представлете как много сделали для меня. Вы меня просто спасли.

- Ну уж..,- не нашёлся, что сказать, Эзопов, не понимая, чему тот так радуется.

- Нет, это правда. Вы же прекрасно понимаете, что настоящим учёным я так и не стану, хотя что-то студентам дать смогу. Но я уже подумывал уйти куда-нибудь только преподавать, не ходить же всю жизнь в числе так и не оправдавших надежд, - самокритично признался он. - Даже подумывал устроиться в какую-нибудь коммерческую структуру.А теперь всё замечательно, мне нравится организовывать, выстраивать отношения, принимать решения... Это моё, то чем я хочу заниматься.

И расплылся в довольной улыбке, демонстрируя ровный ряд крепких зубов.

- Вот и славно, когда каждый на своём месте... по способностям... Дерзай, Слава, у тебя впереди ещё немало ступенек, - совершенно искренне пожелал Эзопов, потому что ценил в людях те качества, которыми не обладал.

И подумал, что вероятно Гуревич из тех философов, которые могли бы управлять утопическим государством Платона.

Похоже древние греки перед началом летоисчисления новой эры были весьма озабочены определением совершенного общества. Зенон Китийский, Зенон-стоик, вслед за Платоном описал свою «Республику». Эвгемер -«Священную историю». Плутарх - «Жизнь Ликурга». И во всех этих сочинениях рассуждения крутятся вокруг власти, собственности, воспитания детей и роли женщин.

Затем явление Христа и распространение христианства стало главным мировым событием и практически полтора тысячелетия до «Утопии» англичанина Мора, серьёзных работ не было.Заметки и цитаты, выписанные Поликарпычем, к тому, что изложил Платон, мало что добавили.

 Легенда об Утопе, который «довёл грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности», что этот народ превзошёл прочих смертных, появилась лишь в начале шестнадцатого века. Идеальное, на взгляд Мора, государство больше смахивало на тиранию, с городами, где «учреждения и законы совершенно одинаковые», частной собвенности нет, в деревни заниматься сельским хозяйством переселяют горожан по очереди. А правит князь, его должность «несменяема в течение всей его жизни».

«Древние греки идеальным обществом считали государственное устройство Аристократии (Монархии). Мор же видит идеалом Тиранию. Один хрен, но с разных сторон!» - размашисто на листе написал Поликарпыч. И затем плотным почерком:

«Город Солнца» Кампанеллы - сочинение более продвинутое, с указанием корней - народ в его город пришёл из Индии. Здесь также всё общее, кроме жён, детей и жилища. А правит - Священник, он же Метафизик, с помощниками: Мудростью, Мощью, Любовью - все четверо несменяемые».

И на новом листе:

«Мне Кампанелла лучше запомнился. Наверное по причине конкретизации нравственных законов и обряда очищения совести граждан. К преступлениям он отнёс: злобу, неблагодарность, отказ в должном уважении, уныние, лень, шутовство, ложь. С некоторыми не поспоришь, библейское. А вот как понять «неблагодарность» или «отказ в должном уважении?»... Наказания мягкие, можно и совершить непотребное - виновные всего лишь лишаются общения с женщинами (выходит преступники исключительно мужчины) или общей трапезы.

Есть ещё один грех - содомия, и тут тоже на первый раз всего лишь выговор и обязанность два дня носить привешенные на шею башмаки в знак того, что грешники «извратили естественный порядок, перевернув его вверх ногами». Правда, при повторении - смерть.

А вся фишка в том, что в этом городе главной наукой является астрология, по которой век написания этого сочинения Кампанеллой является веком правления женщин. «Так, между Нубией и Монопотапой явились новые Амазонки, а среди европейцев воцарились: Русская в Турции, Бона в Польше, Мария в Венгрии, Елизавета в Англии, Екатерина во Франции, Бьянка в Тоскане, Маргарита в Бельгии, Мария в Шотландии и в Испании Изабелла... Развелись и зловредные поэты, и еретики из-за треугольника Марса и предстояния Меркурия в апогее, и под влиянием Венеры и Луны всё время говорят о распутстве и непристойностях; все мужчины стремятся стать женоподобными...»

Я стал уточнять, насколько автор правдив.

Насчёт государства Амазонок где-то между Нубией - областью в долине Нила и Монопотапией - государством в Южной Африке (в междуречье Замбези -Лимпопо) - только мифы, подтверждения не нашёл.

Русская в Турции - это Роксана, наложница, а затем жена султана Сулеймана Кануни (Законодателя). Была одновременно фавориткой и матерью наследника, действительно влияла на решения султана.

Бона Сфорца - королева польская и великая княгиня литовская, вторая супруга короля Сигизмунда 1, отличалась большой энергией и фактически управляла страной.

Королева Мария Венгерская была наместницей в Нидерландах.

Королева Елизавета Тюдор, королева Англии и Ирландии, осталась в истории как королева-девственница, давшая в юности обет безбрачия.

Королева Екатерина Медичи одно время управляла Францией в качестве регента.

Бьянка Капелло - вторая жена герцога Тосканского Франческо, прозванная Колдуньей, тоже политикой не брезговала.

Маргарита Австрийская была штатгалтером (наместницей) Испанских Нидерландов, понятное дело, правила.

Королева Мария Сюарт была королевой Шотландии, затем королевой Франции, личность популярная спустя века.

Изабелла Кастильская (Католичка) - королева Кастилии и Леона.

А нынче говорят тоже новый женский век...»

Позвонила Оксана.

- Говорят ты отказался от должности завкафедрой?

- Да, отказался.

- Ты не здоров?

- Странный вопрос... Я здоров.

- Нет, ты неправильно меня понял. Я не осуждаю, я просто решила, что ты отказался, потому что не уверен в своём здоровье... Да нет, не то я говорю. Ты просто не захотел никому подчиняться, ни за что отвечать, вот и отказался. Я права?

- Наверное, права,- после паузы неуверенно ответил он.

- Ну вот видишь, я тебя уже хорошо знаю... Ты не тоскуешь обо мне?

- Тоскую, - признался он.

- А почему не приходишь?

- Потому что третий лишний.

- Да ты всё не так понял, - со смехом произнесла она. - С Павлиной мы разошлись, у неё слишком прогрессивные взгляды, а я традиционалистка.И из фонда я ушла, работаю опять менеджером. - Она вздохнула. - Жаль, что для меня нет работы в вашем институте. Между прочим, я могла бы что-нибудь делать на кафедре. Были бы рядом... Так ты придёшь?

- На чай?

- Навсегда. Я поняла, что хочу родить от тебя.

Он молчал, не зная, как отреагировать на её слова. Вспомнил мать, которая так хотела дожить почему-то до внучки. Кивнул согласно, словно она могла его видеть.

- Ты молчишь? - В её голосе сквозило удивление. - Не хочешь детей или меня?

- Нет-нет. Я согласен! Это правильно, - заторопился он. - Я приду сейчас же...

- Сейчас не надо, я на работе,- засмеялась она. - А вечером не задерживайся.

- Обязательно.

- Жду.

Он долго держал в руке не выключенный телефон, привыкая к новому для себя неожиданному будущему.

К папке Поликарпыча он вернулся спустя неделю, когда страстные ласки Оксаны сменились насыщением друг другом, чувством совершённого нечто грандиозного значимого в их жизни. Все эти страстные ночи он неустанно отдавал, а она принимала то, что она считала органическим соединением, необходимым для реакции оплодотворения, а он животворящим таинством Космоса.

Собственно содержимое папки уже не очень его интересовало, да и диссертация застопорилась: жизненной энергии не хватало одновременно и на любовные ласки и на умственные дерзания.

Он вспомнил о ней, когда зашёл на квартиру матери забрать оставленные там рубашки. Раскрыл наугад.

«Все эти утописты прячут идеальные общества, универсальное название которым дал Вольтер - Эльдорадо, как некую ценность, либо на островах, либо на какой-нибудь планете, или за высокими горами, как тот же Вольтер, отправив своего Кандида в страну, где дети играют драгоценными камнями, а «жёлтая грязь» не является ценностью. Впрочем, «свободные» жители этой счастливой страны не имеют права переступать границ королевства, понимая, что благоденствия на всех не хватит и глобализация никак не сделает всех счастливыми.

Вольтер сочинял литературное произведение с изяществом и французским остроумием, смеясь над реальностью, а вот Уинстэнли в своём «Законе свободы» на полном серьёзе писал к Кромвелю, предлагая дать угнетённому простому народу истинную свободу, то есть прежде всего дать возможность свободно пользоваться землёй. Одним словом, опять же никакой частной собственности на землю. И подчинение интересов личности общим интересам.

Это большевики-коммунисты реализовали, но ненадолго. А вот отказаться от денег и безвозмездно отоваривать граждан в государственных магазинах, как предлагал Уинстэнли, не решились.

...Признаться, я в раздумье, штудировать ли дальше классику или перескочить сразу на последние версии?

Или вообще забросить всё, очень уж все утопии похожи, ничего нового, возникает ощущение бега по кругу наших мыслей, открытий и вообще существования...»

Эзопов перечитал последнее предложение.

Хотел не согласиться, но желания вступать в спор не было. Закрыл папку и пошёл домой, думая об Оксане.

Докторская не писалась, заметки Поликарпыча не читались. Пик физического слияния мужского и женского начал остался в прошлом, так и не принеся ожидаемого результата - Оксана не забеременела.

- Поспешишь - людей насмешишь,- неловко пошутила она.

- Я думаю, что дети рождаются не по хотению, а по воле Творца,- неожиданно серьёзно сказал Эзопов, вдруг остро осознав, что человеку не всё подвластно, даже если он и исходит из самых благих побуждений.

- Эзопчик ты мой умненький. - Оксана прижалась к нему, погладила по голове, как когда-то в детстве делала мать, жалея то ли его, то ли себя. - Ничего, постараемся и всё у нас получится.

Теперь они занимались любовью исключительно исходя из каких-то её расчётов, абсолютно не учитывая его желания. И он не сопротивлялся, старался как мог, понимая что для неё беременность стала такой же целью, как для него защита докторской диссертации.

Нередко после изматывающих ласк они шли на кухню, поесть, - всё-таки зачатие детей не такой уж лёгкий труд. Сидели нагишом, как Адам и Ева до первородного греха, ели среди ночи яичницу и вяло беседовали о том, что приходило в голову.

- Ты знаешь, я жалею феминисток и прочих лесбиянок, - как-то сказала она, когда вспомнили про Павлину, которая невесть куда запропастилась вместе со своим фондом и которую теперь разыскивала полиция. - Это просто малохольные женщины, которые не хотят ни трудиться, как мы с тобой, - она с улыбкой окинула его взглядом, - ни потом носить ребёнка, родить, вырастить... Лентяйки они.

- А я думаю, что они просто боятся.

- Чего боятся?

- Рожать, потом воспитывать... Заботиться о другом человеке.

- Возможно,- подумав, согласилась она. - Но с другой стороны, как это не родить... хотя бы одного. Меня порой как охватит страх, что не рожу, что неполноценная, так в пот бросает... Как это не познать этого таинства: зачать, выносить... А потом, чем ещё нам, бабам, жить, как не детьми... Для нас ведь главное - любовь и дети. Но любовь проходит, а дети остаются.

- Конечно, это ваше предназначение.

- И ваше тоже, - усмехнулась Оксана и потянула его за руку. - Пошли, мой Эзопчик, в постельку...

«Навязчивая это идея - предугадать будущее. Об Апокалипсисе - этой, отнюдь далеко не первой, антиутопии нынче принято говорить всуе. Немало желающих, и не только философов, поупражняться в сочинении всяческих небылиц - оптимистично-недостижимой утопии или пугающе-бесжалостной антиутопии; видно грех первородный не столько в том, что вкусили от древа познания добра и зла, сколько в том, что решили с Богом уравняться.

Наткнулся тут на свежеиспечённое сочинение под названием «Сотворение Эдема», не больше не меньше.Времена в этой толстенной книге описаны архидревние. Если исходить из науки, то когда ещё всяческие динозавры Землю осваивали. Так вот автор сей книжищы вообразил, что человечество произошло от представителей трёх разнопланетных цивилизаций. Причём одна из них - высокоразвитая, где правят специалисты, а живут семейными общинами, другая - версия государства космических амазонок, и, наконец, третья - похожа на нашу земную, грешную.Да ещё есть некие уродцы, зачатые на первой планете и появившиеся на свет уже на этой молодой. По версии автора все эти четыре ветви разумных существ в конечном итоге и порождают Адаму и Еву, изгнанных из обустроенного уголка...

А почему бы и нет? Может быть так и было... У меня не сложилось впечатления, что этот автор проштудировал утопическую литературу от начала времён. Скорее всего эти познания у него на генетическом уровне. Каждый из нас хранит, ох какую длинную цепочку прожитых жизней от начала сотворения этого мира».

Эзопов закрыл папку, завязал узлом белые тесёмки и положил её в нижний ящик стола. Хотя до конца осталось не так уж много листов, желания узнать о чём размышлял Поликарпыч, уже не было. Он его сомнениями тоже пресытился.

Правда зато сдвинулась с места работа над диссертацией. Искусственный интеллект стремительно обрастал мифами, кому-то его пришествие виделось благом и инструментом создания рая на земле, кому-то исчадием ада, которое со временем если и не уничтожит, то поработит человечество. Проблема уже явно переросла технологические рамки и требовала философского осмысления.И он теперь бился над тем, чтобы определить будет или не будет сумма программ, вложенных в машины, влиять на коммуникации человечества.Будет ли эта суммарная Программа (матрица) устанавливать свои законы, как предсказывают фантасты, свой сводный Закон Программиста. И будет ли этот закон отвечать устремлениям человечества. Ведь может сложиться и так, что среди создателей этого Законапорочных авторов будет большинство и тогда произойдёт подмена традиционных ценностей на иные... И будут ли эти новые ценности во благо...

Возможно, если бы он без всяких сомнений и научного скептицизма веровал в Создателя, эти вопросы его бы не мучили, ибо на всё воля Господа, будь тот Христом ли, Мухаммедом ли, Буддой... Но он был философом, подвергающим всё сомнению и этими сомнениями сейчас не с кем было поделиться.

 Гуревич, наконец-то оказавшийся на своём месте, превращал кафедру в ведущую, с преподавателей спрашивал жёстко, к предложениям студентов прислушивался и пополнял штат молодыми ассистентами. Эзопова он административными поручениями не загружал и даже предложил взять себе помощника. Иван Христофорович сначала решил было предложить это место Оксане, всё равно она в курсе его работы, но потом подумал, что её диплом химика вызовет вопросы в отделе кадров и отказался от этой идеи, а заодно и от помощника.

Большаков, с кем можно было поделиться сомнениями без опасения быть непонятым, теперь весь был в проректорских заботах, в совещаниях, заседаниях, разъездах по всяческим симпозиумам и конференциям, никак не получалось с ним пересечься. Оставалось только искать ответы в книгах и публикациях, чем он теперь и занимался, засиживаясь допоздна в своём рабочем кабинете.

Они с Оксаной жили всё также гражданским браком, молча определив, что пока нет детей, узаконивать отношения нет необходимости. Они прожили полгода, уже даже подустали друг от друга и поостыли в своей любви, но она всё не беременела. И однажды в субботний вечер, когда закончились домашние хлопоты, а рабочие заботы подзабылись, она сказала, что была у врача, у неё всё нормально, рожать она не только может, но и должна.

- Доктор считает, что с моими физическими данными я могу дюжину нарожать, - сказала она.- Конечно, дюжину я рожать не буду, хватит и парочку - девочку и мальчика... А ещё она сказала, что так бывает, у кого с первого раза, с брачной ночи получается, а у кого долго...- И, глядя на Эзопова, добавила: - Ты бы тоже проверился, Ваня.

Он, занятый своими мыслями, не сразу понял.

- На всякий случай, - неуверенно добавила она.

- Хорошо, - сказал он. - Выберу время и схожу.

И как-то всё откладывал и откладывал этот поход к врачу.

Он вообще не любил клиники, больницы, хотя ему несколько раз приходилось лечиться и даже лежать в больнице. Прежде, в детстве, по причине всяческих травм, падений и шишек, а потом аппендицит оказался лишним, с желудком долго по-мирному договориться не мог...Но когда приходили благоприятные для зачатия дни, которые Оксана никак не хотела пропускать, он обещал ей, что если на этот раз ничего не получится, он обязательно сходит к врачу. И идти всё же пришлось.

Сходил, сдал и забыл. Только после напоминания Оксаны забрал анализ. И сначала не поверил...

Потом почему-то вспомнил, что у Эзопа тоже не было детей...

Долго бродил по улицам, не решаясь пойти домой. Наконец решился.

Не раздеваясь, прошёл на кухню, где Оксана готовила ужин, положил перед ней заключение.

Та долго читала, наверное также как и он не поверив с первого прочтения, потом неуверенно произнесла:

- Может ошиблись?

Он помотал головой, доктор ему разъяснил отчего он утратил способность быть отцом.

- Ну ничего, Эзопчик, - бодро произнесла Оксана, зачем-то складывая листок пополам, потом ещё пополам, - подлечимся и всё у нас будет как у всех...

Он не стал разубеждать её, почему-то вспомнив, как долго пришлось свыкаться с неизбежностью ухода матери...

Теперь он не торопился домой и не спешил с диссертацией, понимая, что должен прежде ответить себе на самый главный для него сейчас вопрос. Лучше всего думалось на ходу, всё же прав был Аристотель и его ученики-перипатетики, предающиеся размышлениям на прогулках. Ему тоже самые неожиданные мысли приходили в дороге, отчего он всегда носил с собой маленький блокнотик и карандаш, а если забывал их, а мысль настигала в пути, торопился либо домой, либо в кабинет, либо туда, где можно было найти листок и ручку, неустанно мысленно повторяя пришедшее...

Но заслуживающих запоминания мыслей давно уже не приходило, а в голову лезли навязчивые, не радующие и по поводу загвоздки с диссертацией и по причине невозможности реализовать их с Оксаной мечту.

Однажды в такой же осенний промозглый вечер, какой был, когда он столкнулся с Оксаной, он чуть было не разминулся с Поликарпычем. Точнее даже разминулся, ибо в худом длинноволосом бородаче с обветренным лицом, в штормовке и с большим рюкзаком за плечами, он с трудом узнал того. И если бы не Поликарпыч, который окликнул его так, как это делал только он: «Экс-Эзоп, куда бежишь?»- прошёл бы мимо.

- Поликарпыч? - не поверил он своим глазам.

- Он самый... Вижу заматерел, поди научное светило уже...

- Какое светило... - Он махнул рукой.

- А что так? Завистники банкуют?

- Да нет, мозгов не хватает.

- Это у тебя-то? - усмехнулся Поликарпыч.

- Мне надо с вами поговорить,- неожиданно для себя сказал Эзопов. - Вы сейчас куда?

- В гостиницу заселяться.

- А почему не домой? - удивился он.

- Так нет у меня дома,- с улыбкой ответил Поликарпыч.

- Как нет?

- Квартиру продал, не к чему, всё равно мотаюсь по стране и ждать некому.

- Тогда давайте пойдём ко мне, - предложил Эзопов.

- Давай-ка на «ты» перейдём. Ты - Иван, а я - Владлен.

- Владлен? - удивился Эзопов - это имя совсем не подходило Поликарпычу. - А по отчеству?

- По отчеству - Иванович. Но давай без отчеств. Я не привык... Ну, а к тебе-то удобно? Жена, дети...

- Один я, - сказал Эзопов, вдруг решив не говорить ничего про Оксану.

- Ну тогда давай к тебе. Я не против.

Эзопов позвонил Оксане, сказал что к нему приехал старый знакомый и они поживут в его квартире. Она отнеслась к этому спокойно и даже, как ему показалось, с каким-то облегчением.

Поликарпыч заехал в родной город всего на несколько дней.

- Родные места - это аккумуляторы нашего духа. На отдалении это понимаешь. Большое видится на расстоянии.

- А дальше куда?- поинтересовался Эзопов.

- Кто знает. Как сложится. Пока на север. Не был там.

Помолчали.

Поликарпыч пил чай, обхватив чашку двумя ладонями. Руки у него было загорелые почти до черноты, большие, жилистые и сильные.

- Большаков мне вашу... твою папку передал.

- Папку?.. Ах да, ерунда всё это, - отмахнулся тот. - Не стоит время тратить на чтение, выбрось.

- Но отчего же...

- Да всё уже было и никто ничего нового не открывает,- перебил его Поликарпыч.- «Нет ничего нового под солнцем» давно сказано. Всё циклично и всё старо. И я, пришедший в этот мир, познаю его не для кого-то, я познаю себя в этом мире через этот мир. Смысл прихода в этот мир - самоусовершенствование. - И повторил: - Мы ничего не открываем для других, все наши открытия исключительно для себя. Но понимать  это - удел гениев.

- А я считал, что главное в жизни - это сделать что-то важное и нужное для всех. Открыть, изобрести, понять,  - неуверенно произнёс Эзопов. Помолчал и закончил. - А оказалось, что главное - это родить ребёнка...

- И это тоже не ново. Плодитесь и размножайтесь, - провозгласил Поликарпыч. - И, кстати, самая доступная и для бездаря, и для гения возможность самореализации. - И словно знал, что более всего его сейчас угнетало, добавил:  - Но не всем дано. - А перехватив удивлённый взгляд Эзопова, пояснил: - Вот мне не дано, поэтому остаётся только познавать себя.

- А разве научный поиск не способствует этому?.

- Нет. В науке ты не себя познаёшь, а добровольно помещаешься в клетку чужих мыслей, выводов и начинаешь искать выход из этой клетки. Тыкаться в решётки якобы знаемого, доказанного другими, не понимая, что истина - это не константа, это искра, мгновение, миг, - ты не успеешь её познать, а она уже другая, а  бывшая уже не истина. Вот так-то брат Эзоп.

- Тогда в чём  смысл жизни?

- Твоей - не знаю, - сказал Поликарпыч.

- А твоей?

- В отрицании клетки...

- Потому что в клетке истина не живёт,- закончил за него Эзопов.

- Я говорил, что из тебя получится добротный рядовой философ.

- А если я тоже хочу выйти из клетки?

- Выходи.

- Возьмёшь с собой?

Поликарпыч задумался, потом сказал:

- Каждый должен пройти свой путь.

- По Божьему Промыслу?

- Можешь считать так.

- Значит не возьмёшь?

- Научись слушать себя.

- Или Бога?

- Кому как дано. И давай не будем больше суесловить.

...Через пару дней Поликарпыч сложил в рюкзак своё немудрёное имущество и ушёл, пока Эзопов объяснял Большакову, почему не будет больше работать над диссертацией и вообще увольняется.

- Да-а. - Наконец устал тот отговаривать Эзопова. - Думал рукопись Поликарпыча станет прививкой от эгоцентризма, а она тебя совратила.

- Дело не в ней, - не согласился Эзопов,- просто клетка давит...

- Какая клетка? - не понял Большаков.

- Да это я так,- отмахнулся Эзопов, решив не говорить о том, что Поликарпыч в городе.

- Ладно, что я тебя уговариваю, ты уже сам не маленький. - Большаков стал собираться на очередное заседание. - Ничего, переболеешь, и диссертацию закончишь, и вернёшься.

- Может быть,- не стал возражать Эзопов. - А если прав Поликарпыч...

Но Большаков пропустил это мимо ушей.

 Он уже торопился занять своё место среди тех, кого клетка вполне устраивала.

Эзопов нашёл Поликарпыча в северном городишке с деревянными тротуарами и худосочными редкими деревцами, в котором люди привыкли надеяться только на себя, научились выживать и обладали талантом слушать себя.

/Искушение

Эта комната была ему знакома. Но он никак не мог вспомнить, где и когда видел именно этот, традиционный в его юности,  портрет вождя над столами, составленными буквой Т , застывшие в углу, поникшие, но не утратившие своей парадности знамёна с золотыми надписями (он старался, но не мог разобрать, что написано),  развешанные плакаты, призывающие к труду и обороне, и большие окна, наполовину прикрытые тяжёлыми серыми шторами.

Может быть и вспомнил бы, но отвлёкся - на фоне этих серых штор вдруг ослепительно проявилось рождающее трепетно-волнующее чувство тайного, знаемого только ему, лицо.  Но опять он не успел вспомнить чьё, потому что его отвлекли ярко-коричневые, вызывающе вздёрнутые соски ниже, под белой, отчего-то прозрачной, словно её и вовсе не было, блузой. И он поразился и удивился. Но всего лишь на мгновение, потому что рядом выплыло нечто величественно-строгое, застёгнутое на все пуговицы серого, в крупную клетку пиджака, тут же сменившееся худосочным, совершенно голым бюстом, увенчанным большими линзами очков, вопрошающе требовательно уставившимися на него.

И увидел себя, понуро сидящего на стуле перед безликой стеной...

А потом понял, что это не стена, а экран в бывшей церкви, в его детстве превращённой в кинотеатр, и вдруг осознал, что это его изображение на экране и перед ним - зрители, которые чего-то от него ждут. Вероятно порвалась киноплёнка и они безмолвно кричат киномеханику: «сапожник!..»

Он пытался кричать, что это совсем не он, совсем не он! Но тщетно, ни звука не выходило из раскрытого рта...

И от этой безнадёжной абсурдности всего происходящего он проснулся.

...Лежал, вглядываясь в темноту, ловя себя на странном сочетании облегчения, что это всего лишь сон, и одновременно сожаления, что так и не досмотрел его, не разглядел лица над блузкой, не узнал, почему он сидит у стены-экрана и кто эти зрители...

  На тумбочке всполохами света напоминал о себе смартфон; у кого-то из его знакомых в большой стране уже было утро или день и он торопился поделиться новостями. Костров перевернул его экраном вниз. Не хотелось так быстро переходить из одного мира в другой.  Но за окном уже брезжил рассвет, настаивая на исполнении привычного ритуала: туалет, ванная, бритьё-умывание, чай... да, не забыть и таблетки. С недавних пор - неотделимая часть завтрака... Рубашка тёплая, фланелевая, не лето... Брюки... за ночь ремень на одну дырочку худеет - это радует.

Какая там нынче погода? Что показывает заоконный термометр, и что обещают синоптики? Какую сегодня выбрать из альтернативных?

Он заметил,  что составители прогнозов конкурируют. Одни склонны к пессимизму, другие же, напротив, брызжут оптимизмом. С заоконным термометром, как правило, оба прогноза не совпадают. Но то что снаружи зима, очевидно. Хотя на настоящие зимы, которые он ещё помнил, совсем не похожа - глобальное потепление сказывается. Правда возраст диктует свой прогноз - жар костей не ломит  - надел ещё и пуловер.

Жену не стал будить, у них в последнее время разные режимы: он рано ложится и встаёт, как она  говорит, ни свет ни заря, хотя как раз-то зарю он частенько наблюдает; она до полуночи заочно спорит со всяческими телеэкспертами, сменившими в последнее время шоуменов. Ей, по её характеру, полки в атаку водить как сто лет назад, с шашками наголо и с безжалостной рубкой врагов, а он - сторонник дипломатических игр. Так что они как-то поделили - ей вечерняя зорька, ему утренняя.

Город у них небольшой, до миллионника ещё далеко, а центр, где он живёт, выстроен столетие назад - архитектурная достопримечательность, нынче как деревня - и тих, и неспешен, и благостен, в отличие от новых спальных многоэтажных башен, так плотно прижавшихся одна к одной, что  никакое кино или телевизор даром не нужны: смотри на дом напротив, тут тебе и комедии, и драмы, и смех, и грех, и слёзы, и любовь и даже то, что можно смотреть только после 18+ .  Одним словом, жизнь - кино...

Ему до своего рабочего  кабинета неспешным шагом минут десять, как раз вместо зарядки. В фирме он числится советником руководителя, нынче это почётная пенсия, правда без оклада. Но зато кабинет в его полном распоряжении и он за него не платит.  Хотя  уже давно ничего не советует: теперь так быстро всё меняется, что опыт обесценивается стремительно.

Кострова не обижает такое невнимание. Даже наоборот: он не хочет отвлекаться. Сейчас у него есть более важное занятие;  он изучает человечество...

Нет, конечно, не всё, не миллиарды, а лишь ту его часть, что говорит с ним на одном языке. Да и то, микроскопическое его количество, каплю в море. И всё же это неизмеримо больше, чем за все предыдущие годы, которые прошли без интернета, то есть без возможности игнорировать расстояние, государственные границы, возраст, профессиональные интересы... Изрядную часть его жизни круг общения был ограничен размерами кухонь. Правда перестройка и последовавшие за ней годы преобразований значительно расширили кухонное  пространство, увеличив его до размеров городских площадей. Но тогда не хотелось никого изучать. Хотелось лишь найти единомышленников и объединяться с ними в движении к единой цели, правда, не к коммунизму, как было в его детстве и юности, а вот  к какой - никто не знал...

То время бурных перемен прошло, породив прежде подъём, потом сомнения в правильности пути, и наконец вовсе отрицание. Но теперь будущее уже зависело не от него и его поколения, а от поколения детей и внуков. А ему только и оставалось, что наблюдать со стороны, или, как он для себя определил, - изучать настоящее. И человека в этом настоящем. В этом изучении попадались любопытные индивидуумы. Так некто, скрывающийся за ником Правдолюбець (с мягким знаком на конце - это по-украински),  выставлял хорошие литературные тексты, нейтральные по отношению к событиям последних лет, о своём детстве в Забайкалье, куда забросила судьба его отца с украинского плодородного и тёплого юга, и где он обрёл любовь забайкальской казачки и дослужился до должности директора школы. Это были заметки о несомненно счастливом детстве.

Костров тоже считал своё, правда не совсем детство, скорее подростковую пору, счастливой. Может быть даже самой счастливой с нынешней высоты прожитого. Это были годы  долгих сибирских, к тому же заполярных, зим, когда родители увезли его из умеренной средней полосы огромной страны на её далёкую северную необжитую окраину. Это были годы жгучих морозов, больших снегов, долгих ночей и столь же долгих дней, которых правда в сравнении с ночами было гораздо меньше, годы ежедневного узнавания чего-то нового и преодоления чего-то в той среде, где он оказался, и в себе. Это была вольница раннего и по-настоящему мужского взросления в гармонии с окружающим, скудным и в тоже время поразительно жизнелюбивым, чарующим миром.

А ещё это было приобщение к большому единению многих. К тому, что в те годы называлось энтузиазмом и в основе чего лежало нечто неосязаемое, нематериальное, когда вдруг нечто внутри тебя, возможно душа, вдруг сливается с другими душами, сопереживая и от этого многократно усиливаясь. Если с чем более понятным сравнивать, то скорее всего это состояние ближе к экстазу болельщиков при забитом голе, с той разницей, что те переживают восторг реализации ожиданий как сторонние наблюдатели, а строители заполярной гидростанции наблюдателями не были, они творили событие, отчего час перекрытия порожистой реки для них и для их детей, не отделявших себя от родителей, был часом слияния устремлений и общей победы, той, которая «одна на всех»...

Правда это случилось довольно далеко от Забайкалья, где прошло счастливое детство Правдолюбца.

Костров же, прежде чем уже взрослым добраться до забайкальских степей, побывал на Байкале, в стране буддистов, чья вера тогда особенно его интересовала. Попал он туда не по воле высших сил и не для того, чтобы прикоснуться к древней религии, а по приглашению сокурсника в привольно раскинувшееся  в приотроговой степи село, заложенное ещё во времена империи казаками. Добротные дома с большими дворами с внутренними хозяйственными постройками для всякой животины и припасов, широкие улицы, площадь с учреждениями власти,  склоны начинающихся отрогов горного хребта - с одной стороны; с другой  - неширокая извилистая говорливая речка. Была бесснежная, но морозная зима, улицы  выстуживались студёными байкальскими ветрами, речка отблёскивала зеркальным льдом; ах, как упоительно легко, откинувшись на подталкивающий в спину ветер, было лавировать по изгибам звонко-хрусткой под ножами коньков речке... И опять же на многие вёрсты вокруг - вольница, в которой запросто могли материлизоваться казаки в фуражках с жёлтыми, как осенняя степь, околышами.

Ну а окончательно пропитался забайкальскими ветрами, насмотрелся на степное раздолье и безлесые сопки чуть позже, когда надел офицерскую форму и отслужил-откомандовал солдатиками вблизи китайской границы. Тогда соседнее государство не было таким дружественным, как сейчас.

...Заметки Правдолюбца о счастливом детстве сменились тем, что прежде, в начале революционных или, как теперь считал Костров, контрреволюционных перемен, в канувшей в Лету большой державе многих равных народов, было  рискованно-смелым; потом, уже в новой стране, поощряемо-модным, а нынче набившим оскомину описанием несвободы и притеснений свободолюбия в той, оставшейся в прошлом, стране счастливого детства. Отец Правдолюбца был, оказывается, не только директором школы и, естественно, коммунистом, но и учителем истории. И в этом идеологическом и профессиональном раздвоении была его личная трагедия. Как коммунист и директор он должен был выполнять партийные решения и рекомендации вышестоящих партийных органов, а как учитель - рассказывать ученикам правду о том, что было.  

Но не только в этом. Трагедия была  ещё и в том, что, как душещипательно поведал далее Правдолюбець, отец скрывал от всех тайну своих родственников. А там, оказывается, были не только корни большевика-ленинца, но и борца за самостийность родных мест. И хотя борец этот давно был прощён властью и покоился в родной западенской земле, знание о нём могло стать козырем в руках завистников и претендентов на директорское место.

Но к чести Правдолюбца будет сказано, он не стал развивать дежурную тему сталинских репрессий и брежневского звездопада, а закончил тем, что отец его в далёком забайкальском селе ныне удостоен памятной доски, да и при жизни в той, оставшейся в прошлом стране, имел государственный орден.

Костров мысленно поаплодировал Правдолюбцу, отдав должное его честности и уважая за то, что тот не умножил собой  сонм тех, кто, спрятавшись за кордоном,  по глупости или в озлобленности, а может от зависти, хает страну, в которой родился и вырос, не понимая, что тем самым хает и перечёркивает своё собственное прошлое, часть, может быть, самую счастливую, своей собственной жизни. Словно проклинает. И Кострову таких людей было жаль.

«Я вырос под красными знамёнами с любовью к моей стране и с чувством ответственности перед всем, что было вокруг. И это меня нисколько не тяготило. Потому что я любил частицу знамени - пионерский галстук, зовущий звук  горна, дисциплинирующую барабанную дробь, торжественную клятву пионеров  и вечный профиль вождя мирового пролетариата на комсомольском значке».

Читая эти строки, Костров согласился: действительно ведь, скучно тогда не было. Правда, дисциплина ему не очень нравилась и всяческие пионерско-комсомольские мероприятия он не любил, но как-то получалось, что его всё время куда-нибудь да выдвигали, давали общественные поручения, а он их исправно выполнял. Но не фанател и за поощрениями не гонялся. И как-то само собой получалось, что он всегда был примером для других, хотя совсем к этому не стремился. Но и не тяготел этим.

Ему понравилось, как Правдолюбець поведал о своей первой любви.

 «Она была также немыслимо прекрасна и чиста, как Лаура, которую воспел Петрарка.

Средь тысяч  женщин лишь одна была,

Мне сердце поразившая незримо.

Лишь с облаком благого серафима

Она сравниться красотой могла.

Её влекли небесные дела,

Вся суета земли скользила мимо.

Огнём и хладом тягостно палима,

Моя душа простёрла к ней крыла.

Петрарка сказал за меня всё!

Она - олицетворение вселенской гармонии и духовности.

Я же, в отличие от Петрарки, оказался неспособным нести обет безбрачия, неспособным любить и прославлять любимую вечно...»

Костров даже перечитал сонеты Петрарки, от которого его отделяли более шестисот лет. И в очередной раз утвердился в мысли, что он и его современники в понимании смысла жизни явно уступают далёким предкам.

И вспомнил о своей неразделённой любви к  однокласснице - обладательнице зелёных глаз, длинных русых кос, волнующего профиля, тонкой талии, изредка бросавшей взгляды в его сторону, порождавшие неудержимое сердцебиение. Он был влюблён с первого по седьмой класс ревниво-безнадёжно, потом с восьмого по десятый вызывающе-заносчиво и, наконец, обидно-завистливо к её жениху, ставшему её мужем спустя всего несколько месяцев после выпускного вечера.

Нет, он не смог тогда, да и сейчас, признать, что первая любовь бывает только счастливой, как считал Правдолюбець, хотя тот тоже любил девочку, которая его не замечала. Но вот уже взрослым утверждал, что только в детстве, причём в раннем, до созревания и до проявления диктата плоти, человек познаёт истинную любовь. Он написал, что правильнее было бы называть её не платонической, а астральной, космической, потому что плоть в детстве ещё  не смущает дух, не оскверняет его похотью и животной страстью. И что в детском влечении без вмешательства плоти проявляется родственное единение в Тонком, астральном мире, где плоти, как таковой, нет, а вот любовь, гармоничное слияние Сущностей, есть. И это слияние приоткрывается порой в снах...

Кострову это было непонятно, он был человеком материального мира и именно в этом мире находил множество удовольствий. Но он вспомнил, что его первая, неразделённая любовь, действительно ещё долго приходила к нему в снах, даже тогда, когда  он нашёл свою половину и был вполне счастлив, любил и был любим. Но вот приходила зеленоглазая в снах и так  волнующе страстны они были, что пробуждение приносило огорчение...

Правда, это было уже не в детском целомудренном возрасте и плоть не была лишней в этих сновидениях... Жаль, не дано знать, снился ли он ей... А ведь было бы славно, если бы снился. и ей также потом было горестно пробуждаться.

...А может, действительно, память - это свидетельство детского непорочного слияния душ...

Правдолюбець уважительно описал город, в котором, как оказывается, они оба учились.

Этот город в центре Сибири  всей своей, пусть и не очень длинной историей, опровергал утверждение о провинциальной затхлости.

Костров не так долго в нём прожил - студенческие годы да пару рабочих лет. И немало городов  потом перевидал, а кое-где даже какое-то время пожил. Но этот город остался для него, как и для Чехова, проведшего здесь несколько дней по пути на  Сахалин, «самым интеллигентным».

Город, который начинался с  острога  и казачьего посада, перевидал немало людей, чьи имена остались в истории страны.  Здесь готовился к первой камчатской экспедиции Беринг,  два месяца прожил ссыльный Радищев, губернаторствовал Сперанский, который, кстати, наказал немало городских мздоимцев того времени.  После декабрьского восстания и каторги  до полного помилования здесь разрешено было жить князьям Трубецкому и Волконскому, чьи жёны вписали свои имена на скрижали любви и верности.  

Потом было нашествие ссыльных поляков, которые составили почти четверть тогдашнего населения и даже учинили  неудавшееся «байкальское» восстание.

И в один год побывали в городе, но не встречались, Чехов и царевич Николай.  

Ну а после революционных событий, помимо красных, квартировал в нём некоторое время и чехословацкий корпус, и временное Сибирское, а затем переехавшее из Омска  - Российское правительство. Здесь же навсегда в 1920 году упокоились глава Совета министров этого правительства Пепеляев и адмирал Колчак.

Родоначальник фантастической литературы француз Жюль Верн, который никогда в этом городе не был, тем не менее умудрился сочинить весьма популярный  и свой лучший, как считают многие критики, приключенческий роман «Михаил Строгов», в котором речь идёт о  событиях в этом городе. Этот роман был много раз экранизирован, превращён в телевизионные фильмы и даже в оперные постановки.

И описан  в нём город так: «Город со своим величественным собором и массою других церквей, с домами, разбросанными в живописном беспорядке, стоит на  правом, довольно высоком берегу Ангары... Город, наполовину византийский, наполовину китайский, становится сразу европейским, как только вы увидите  его мощёные улицы с широкими тротуарами, искусственные каналы, обсаженные по берегам гигантскими берёзами, его каменные и деревянные дома, между которыми есть даже  и многоэтажные здания, бесчисленные экипажи, снующие по улицам, и не просто тарантасы и телеги, а хорошенькие фаэтоны, изящные кареты и коляски, наконец, всё это городское население, носящее на себе отпечаток интеллигентности и цивилизации, эти шикарные дамские туалеты, сшитые по последней парижской моде...»

Вот так представлял в конце позапрошлого века жизнь в этом сибирском городе просвещённый европеец.

В новой большой стране СССР этот город подтвердил свой статус культурного, научного, студенческого. Во всяком случае так считал Правдолюбець. И Костров согласился с ним: именно в этом городе он обрёл себя, определился с призванием, встретил любовь. И ощутил себя гражданином...

Хороший город, по душе как никакой другой, но вот не суждено было остаться в нём, всё стремился побольше увидеть, набраться впечатлений... Не оседлый он человек. Наверное Господь исходит из каких-то своих соображений:  кто-то где родился, там и пригодился, а кто не только города, страны меняет. А вот ему и по сей день выпало сомневаться, в этом ли городе, где нынче живёт, упокоиться придётся или ещё куда занесёт...

Единственное, в чём Костров был уверен: никакой заграницы, однозначно. Был уже опыт в молодости, довелось пожить в чужой стране  и что за болезнь такая, изматывающая да обеспложивающая, -  ностальгия, понял. И после того как проехал страну свою огромную с запада на восток и с севера на юг, не сомневался: таких просторов и красот, такого раздолья и свободы нигде больше нет.

В выборе и первой и второй профессий Кострова повинен кинематограф. Причём один и тот же фильм - про журналиста, который сначала написал фельетон о плохом обслуживании в ресторане, потом влюбился в директриссу и улетел в командировку в самый дальний уголок большой страны, на Камчатку. Там, на фоне белых конусов вулканов, он узнал, что она его ждёт и, вернувшись, нашёл перемены в ресторане и свою любовь.

Но Кострову понравилась не сама история, понравились независимость, свобода и возможность путешествовать в рабочее время, прилагавшиеся к этой профессии. Он уже заканчивал школу, но так и не определился кем быть. Быть журналистом, как в кино, было так заманчиво, что он даже узнал, где учат этой профессии, но оказалось для поступления нужны были публикации. А он ничего кроме сочинений не писал. Даже стихи не писал.  Поразмыслив, он пришёл к выводу, что независимы и свободны ещё и геологи, проводящие полжизни в путешествиях и поисках богатств недр. Правда они больше ходят по земле и не могут видеть так много как журналисты. Но зато это нехоженные места, открытия...

В выборе же города студенческих лет виноват одноклассник. Даже не столько он, сколько его мама, которой очень хотелось, чтобы её сын не был одинок в большом городе. И обе мамы как-то договорились и смогли убедить Кострова, потому что одноклассника убеждать не надо было, тот уже знал, что будет инженером и поступит в тот же институт, который в своё время закончили его родители, строившие теперь гидростанцию на Крайнем Севере.

Мама однокласника и повезла их обоих в город своей юности и устроила на квартиру к одинокому знакомому старичку в большой дом недалеко от студенческого городка. И следила, чтобы они честно готовились к вступительным экзаменам, хотя им больше хотелось шататься по городу или  жаркими летними днями купаться в хорошо прогревающихся сажелках - искусственных озёрах ниже плотины гидростанции.  А на экзамены сопровождала каждого до двери аудитории, где их принимали. Одним словом, никакой независимости и свободы, не говоря уж о путешествиях по городу.

Так подневольно они сдали экзамены. Оба с одинаковым средним баллом, который был условно проходным и мама одноклассника взяла ещё несколько дней отпуска за свой счёт, переживая больше чем они, что балл окажется не проходным. Но им повезло, они стали студентами.

Тогда, уже студентами, проводив мать одноклассника в аэропорт, они отправились в весёлое и беззаботное путешествие по городу, который теперь стал своим. Пили вино, ели завезённые в этот день из Африки бананы, катались на лодке в речном заливчике, приставали к девчонкам, и едва не очутились в милиции, чудом убежав от строгих блюстителей порядка...

«Не сомневаюсь, меня поймёт каждый нормальный  некастрированный мужчина. Не импотент, педераст или гомосексуал, ни какой иной извращенец, которых в те годы в той стране и днём с огнём было не найти. Сексуально созрев, мы, пацаны, мечтали исключительно о женщинах. Подглядывали за ними, где только можно было. И в том, нашем, сексуально неозабоченном обществе, с вожделением разглядывали то, что было позволительно - картины с обнажёнными. А девчонки в те времена были настолько целомудренны, что если и позволяли себя поцеловать, то после долгих прогулок, обхаживаний и не на виду, а где-нибудь в укромном уголке, чтобы никто не видел, отчего каждый такой поцелуй  пьянил...

Я встретил её на практике после второго курса. Она, действительно, была первой красавицей в своей деревне, хотя в городе затерялась бы среди самых неприметных. Но в двадцать лет разве можно ждать и терпеть... К тому же, если  она совсем не против… А за  границами целомудренной страны в те времена соблазнительным примером для подражания были хиппи, дети цветов... «Make love, not  war!» Занимайтесь любовью, а не войной!.. Одним словом, были цветущие луга и душистые стога, были звёздное небо и прогулки по лунным дорожкам в чём мать родила. Потому что мы были как Адам и Ева - единственные на Земле... Это неповторимое состояние, которое случается раз  в жизни, поверьте мне, прожившему и познавшему уже так много...

Я совершенно искренне обещал жениться и даже несколько дней по возвращении в город страдал, томился и даже порывался ехать к ней. Но потом увидел, что есть ещё другие Евы, не хуже и даже, наоборот, некоторые гораздо притягательнее.

Мы, в той стране, которой уже нет на карте, не привыкли отделять любовь от секса, мы были целомудренны и во всём полагались на Бога. Но когда она приехала и сказала, что будет ребёнок, я окончательно понял, что эту деревенскую дурнушку, которая только и могла показаться красивой в лунном свете и после долгого воздержания, совсем не люблю. А она ничего не хотела знать про свободную любовь, при которой  человек не должен ущемлять свободу другого...

В это время я увлёкся дзэн-буддизмом. Я хотел жить, не заглядывая в будущее, не анализируя свои поступки, жить «здесь и сейчас».  И мне важно было найти похожих на меня, вот почему я пришёл  в диспут-клуб, который организовал некто Костров - комсомольский активист, рядившийся в диссидента. На одном из заседаний он рассказал про несчастного, так же как и я, купившегося на обаяние  лунной Евы и расплатившегося за это  комсомольским поруганием  и альтернативой: либо отчисление из института, либо искупительная свадьба, что равноценно лишению личной свободы и загубленной молодости...  

Я ощущал себя молодым и свободным, но знал, что если подобное случится со мной, отец никогда мне этого не простит...»

Да это же и обо мне, вдруг понял Костров, некстати вспомнив свой сон.

И стал оживлять полустёртые в памяти фамилии, лица тех, кто давным-давно приходил в созданный им с ведома и согласия комитета комсомола диспут-клуб, где позволялось многое говорить. Он вёл его, пока не понял, что их свободные споры ни что иное как иллюзия, а клуб никакая не зона свободомыслия, а некая резервация, подконтрольная органам. Это произошло после того как на заседание пришёл Феоктистов, поразивший всех своими высказываниями о власти и партии, после чего у Кострова состоялась встреча с сотрудником всемогущих органов, на которой ему было предложено подробно излагать на бумаге, кто и что говорил на заседаниях клуба...

Этого молодого человека, несмотря на  неприметную внешность,  он помнил и по сей день. Может быть оттого, что потом нередко видел его  на всяческих комсомольских мероприятиях, встречал в коридорах института  и всегда  перехватывал его взгляд, короткий, острый, вопрошающий: «ну как, готов сексотить?» И каждый раз поспешно отводил глаза, ловя себя на постыдном страхе...

А вот  из членов клуба, хотя их было всего десятка полтора, запомнил лишь рафинированного интеллигента и интеллектуала Игоря Мажарова,  азартного спорщика  Владимира Комарова, ироничного молчуна Лёшу Болотова и Карпинского. Судьбы трёх первых он потом отслеживал и даже в разные периоды жизни поддерживал с ними связь, прежде обмениваясь письмами, а потом и через интернет, правда уже только с Болотовым. У Мажарова и Комарова жизненные пути оказались не очень длинными... А вот  о Карпинском он постарался забыть после того, что случилось с Феоктистовым...

Но кто бы мог скрываться за ником Правдолюбець, как не напрягал воображение, представить так и  не смог. Мажарова и Комарова уже не было в этом мире. Болотов вообще не имел привычки откровенничать  и исповедоваться тоже не научился, хотя перестал считать себя атеистом.  О  Карпинском он избегал думать.

Что же касается этой истории, да было такое... И на нерадостной комсомольской свадьбе пришлось присутствовать, от имени и по поручению... Но он её совсем не помнил. Знал, что был, но не помнил. А вот Павел Иванович Феоктистов перед глазами и сегодня... Незаурядная личность.  И непростая судьба. Судьба человека, посвятившего себя погоне за иллюзией...

Так кто же этот Правдолюбець?..

...Несколько дней Костров просыпался и засыпал  с этим вопросом, пытаясь вспомнить других членов клуба, и кое-кого вспомнил. Например Лену Озерцову, эмоциональную шатенку, атаковавшую Феоктистова вопросами и ушедшую с той встречи вместе с ним . Потом Костров как-то видел их, сидящих на скамеечке на набережной и ему даже показалось, что между ними было что-то ещё помимо беседы...

А Правдолюбец вдруг исчез, но последнюю запись не убрал, хотя Костров почему-то считал, что тот должен был её убрать. Возможно из-за упоминания его фамилии. Но, поразмыслив, он пришёл к выводу, что ничего страшного не произошло, однофамильцев у него достаточно, чтобы затеряться среди них.

Он уже хотел было засветиться, написать Праводолюбцу, попросить продолжить свою исповедь, но тот его опередил.

«Сомневался, стоит ли выговариваться, но, увы, плонял, что в какой-то мере уже сам стал извращенцем, готов обнажить не только тело, но и душу. Возможно правильнее было бы исповедаться, но я не знаю что это такое, да и не верю во всепрощение от  посредника. Не верю ни в какое отпущение грехов смертному грешнику таким же грешником смертным...

Когда-то в пору моей юности хиппи положили начало нудизму плотскому, похоже сегодня мы живём в начале эпохи нудизма душевного...

Я остановился на диспут-клубе, который организовал провокатор Костров. То что он провокатор, я понял после заседания, на котором впервые увидел диссидента, не скрывающего этого. Надо признаться я, да и не только я, все мы, подавляющее большинство, жили  в нашей стране как в своеобразном заповеднике, где мирно существовали все, где была единая цель, а значит и единомыслие.  Власть существовала отдельно, сама по себе, и лично меня ни в чём не ущемляла. Во всяком случае  до женитьбы... Хотя причём здесь власть, сам виноват...

Феоктистов был совсем из другого, неведомого мне прежде мира, хотя мы с ним были земляки и жили не так далеко друг от друга. Но я сразу почувстовал, что он не может быть моим другом. Как впрочем и Костров, этот провокатор, глядящий Феоктистову в рот и постоянно кивающий в знак согласия…  А ещё эта экзальтированная недоделанная революционерка, не помню её имя, огненно-рыжая, страстная и как нынче бы сказали -  сексапильная...

Но прежде Костров напугал меня этим рассказом о парне, как и я попавшим в ловушку страсти. И мне очень хотелось  узнать у Кострова, где найти этого парня. Я понимал,что мы с ним единомышленники, мы с ним похожи и вместе найдём выход из ситуации, в которую вляпались. Я собирался поговорить об этом с Костровым, но после Феоктистова, после призывов менять власть, менять всё вокруг - это было уже глупо. Какой смысл было подходить к провокатору, разве что только с целью самоубийства если не физического, то нравственного...

Да, я свято верил во власть, в нашу страну, в отца, который  верой и правдой служил государству. И после того заседания я твёрдо решил противостоять таким как Феоктистов и Костров. Я хотел служить в органах. Но меня не взяли, хотя в моей биографии всё было хорошо: я женился на нелюбимой, у нас родились близняшки, которых обожали мои родители, у меня были замечательные характеристики из всех общественных организаций. Я был активным комсомольцем.  И я был удивлён отказом. И только много позже, уже будучи секретарём райкома комсомола узнал,что на пути моей благой мечты служить родине встал мой дед, тот самый самостийный...

И это была ещё одна  несправедливость...»

Теперь Костров не сомневался - Правдолюбець - это Карпинский...

Надо же спустя столько лет... Казалось, уже стёртый с памяти вдруг возник, словно пресловутый скелет в шкафу...

После института Костров, из предложенных мест распределения, выбрал сибирскую стройку и энтузиазм созидания, а заодно преодоление трудностей  из которых меньше половины были нерукотворными. А с рукотворными: неритмичным снабжением, плохой организацией работ  с регулярными авралами в конце месяца и простоями в начале, принятием неразумных обязательств, он со временем научился справляться. И довольно эффективно, отчего и поднимался по карьерной лестнице споро.

Что же касается Карпинского, то тот к защите диплома был уже семейным человеком, поэтому остался в городе, распределился в НИИ, оттеснив более достойных и способных, но научным сотрудником проработал недолго, стал инструктором райкома комсомола.  И также как  Костров довольно быстро продвинулся по служебной лестнице до первого секретаря.  Когда  Мажаров, который к тому времени был человеком женатым и работал в том же НИИ, сообщил ему об этом, Костров крутился, как белка в колесе, начальником участка и эту новость прочёл в череде прочих: о Болотове, затерявшемся где-то в геологических  экспедициях, о холостяке Комарове, укатившим на Дальний Восток, об ожидаемом прибавлении в семье Мажаровых.  Мажаров писал, что комсомольский секретарь Карпинский звал его к себе вторым секретарём, но он отказался,  - заниматься наукой интереснее, чем невесть чем...

И Костров с ним согласился: от комсомольского секретаря стройки он тоже ничего, кроме суеты и ненужных инициатив, не видел и тот только раздражал, отвлекая от решения действительно насущных задач...

Потом Карпинский стал инструктором обкома партии и в это время состоялся суд над Феоктистовым, после которого и стало известно, кто на него донёс... И Костров вычеркнул Карпинского из списка знакомых и постарался забыть. И это было нетрудно, потому что их разделяло немаленькое расстояние и их судьбы никак не могли пересечься.

Так и было до сегодняшнего дня...

«Но самая большая несправедливость ожидала меня впереди.  Хотя я и не любил свою жену, но со временем привык к ней, к тому же у нас были ласковые девчонки, я их очень любил и люблю. Даже ревновал, потому что я никому никогда не прощу измены. Но не она, страна изменила мне. Страна, которой я верно и преданно служил, с которой связывал все свои планы, устремления, для которой так много хотел сделать. И вдруг она мне изменила с этим болтуном Феоктистовым, провокатором Костровым и подобным им. Жестоко, безжалостно посмеявшись над моими чаяними. Над моей собачьей преданностью...

Как-то в море я заплыл за буйки. Вдруг набежала туча, ветер поднял волны и берега не стало видно. Я испугался, потеряв ориентацию. Я не знал куда мне плыть. Стал бросаться то в одну, то в другую сторону, стараясь увидеть берег  и, наверное, так бы и расстратил все силы, если бы случайно не наткнулся на буй. Уцепившись за него, я успокоился, отдышался и сориентировался...

Вот примерно тоже самое со мной было в девяностые, в контрреволюцию, которую сделали Фектистовы с попустительства Костровых, врагов государства!».

- Ну уж тут ты перегнул, - не выдержал Костров, отрываясь от экрана.- Костров и подобные ему как раз трудились, не покладая рук, чтобы сохранить ту большую страну, которую именно ты, Карпинский, и такие же как ты карьеристы и привели к тому, что назвали перестройкой. Да, перестройка не получилась, получилась перекройка всего достигнутого, завоёванного и созданного дедами и отцами. Получилось бездарное проедание наследства непутёвыми отпрысками...

Костров набрал телефон Болотова, который пенсионерил на другом конце страны, но также как Костров никак не мог привыкнуть к своей невостребованности государством. И без вступления спросил, знает ли тот что-нибудь о Карпинском.

- А с чего это ты вдруг о нём вспомнил? - Удивился Болотов.

- Да вот вспомнился... Так ты что-нибудь знаешь? А то в интернете я поискал, нет такого.

- Ну в интернете не все под своими именами, - многозначительно произнёс Болотов.

- Так ты что-то знаешь?

- Последнее время  понятия не имею где и что с ним. С чего это у тебя вдруг интерес к нему проявился?

- Не тяни.

- А ты о нём что знаешь?

- Только то, что когда судили Феоктистова, он в обкоме работал.

- Ну да... Был инструктором. Потом завотделом, Высшую партийную школу закончил из последних в СССР.  Партию запретили,  карьера рухнула. Вроде он в Москву подался... Больше ничего не знаю. Так всё-таки, отчего вдруг вспомнил?

- Да тут один знакомый в Сети разоткровенничался. Некто Правдолюбець, с мягким знаком на конце...

- Это Карпинский, что ли, правдолюбец? - усмехнулся где-то далеко Болотов.

- А про Фектистова что знаешь? - спросил Костров. - Жив - нет, а то я после девяностых его из виду потерял. Знаю, что он вроде как на родину, в ваши края, вернулся после реабилитации...

- Да уж пару лет как проводили в лучший мир... Преподавал в университете, уважаемым человеком был.

- Ну и слава богу, - почему-то сказал Костров. - Тебе дать ссылку на Правдолюбца?

Болотов помолчал, затем произнёс:

- Пожалуй, не надо...  В моей жизни немало было прохожих без имени и биографии. Вот и он один из таких.

- Это точно.  Это ты прав, - согласился Костров.-  А ты сам-то как?

- Суечусь, - сказал Болотов. - Плюнь ты на этого правдолюбца, нам бы успеть главное понять...

Костров хотел спросить, что он имеет в виду под главным, но подумал, что  у каждого это главное - своё, интимное, и сказал:

- Вот и я пытаюсь... Бывай, друг...

- Звони. Если понадоблюсь.

- И ты тоже.

И подумал, действительно, зачем ему знать,  кто такой Правдолюбець, и если это Карпинский, зачем ему знать о Карпинском, с которым судьба свела его лишь на краткий отрезок его времени...

«Как это мучительно, привыкнув жить для других, учиться жить для себя...

В детстве мне очень хотелось радовать родителей и, прежде всего, отца. Я видел, что ему важно, чтобы его сын был образцом для сверстников. Чтобы меня, нет не он, другие ставили в пример. И я старался угадывать его желания, быть примером в учёбе, дисциплине, общественной жизни... Тимофей Марьянович  мог гордиться и гордился своим сыном, я это точно знаю. До последнего своего дня пребывания в этом мире. Хотя мир был уже совсем другим и не требовал равнения на лучших...

В пору студенческой юности  и потом, будучи комсомольским секретарём,  я находил смысл и удовольствие именно в работе. В моём служении делу, обществу, государству, людям... Я приходил домой только ночевать. У меня не было времени даже замечать как растут мои дочери. Я отдавал всего себя другим... Да, должен констатировать, это замечали и отмечали, продвигая меня по ступеням карьерной лестницы всё выше и выше. И это компенсировало даже тот неуют, который поселился в доме, где жена была лишь привычным, но не радующим предметом.  Да, уменя уже была Моя Женщина. Пишу это с большой буквы, потому что любовь бывает одна и женщина, принадлежащая по-настоящему только тебе, тоже всего одна на всей земле. И я такую наконец встретил. И существенную часть самого себя стал отдавать ей... Но я не мог всё же отказаться от служения многим ради служения одной, я не мог поломать карьеру.

Я не мог это сделать даже во имя любви, зато другие, такие как Костров и Феоктистов, сделали это в одночасье, не спросив меня, Её... Они обесценили мою любовь, моё служение! Они растоптали мои идеалы, затеяв так называемую перестройку, и всё что последовало за ней...

Как это страшно, когда ты становишься никому не нужен. Когда тот, кто ранее превозносил тебя, клялся в преданности и любви, теперь втаптывает тебя в грязь... А тебе, оказывается, не нужны те, кто нуждается в твоей помощи... Как это унизительно просить у тех, кто когда-то зависел от тебя...

Как это страшно в самом начале, пока не нащупаешь опору.  Хорошо, что это был недолгий период. Что такие как я вновь были востребованы обществом. Пусть уже и не тем светлым и чистым, не пронизанном заботой и служением другим, а заражённым наживой... Как же непросто было с моими идеалами, переданными мне отцом, научиться жить для себя, постичь, что ты совсем не брат другим, а скорее соперник, конкурент... Какая это мучительная  ломка, пока ты не не поймёшь, что ты не одинок, что вокруг тебя все так живут. Пока не найдёшь оправдание, что брать взятки - это такой же бизнес, который поощряется государством и обществом, и что нет ничего предосудительного, что ты живёшь исключительно для себя. Ну ещё для семьи. Если она есть. И для любимой женщины...

Семьи у меня уже не было. Мы расстались, когда закончились моя карьера и моя страна. Но я помогал, сколько мог, дочерям... А Моя Женщина, увы, оказалась не Моей...»

«Это ты-то привык жить для других!?.»

Костров так стучал по клавиатуре, что звук клавиш невольно ассоциировался с пулемётной очередью.

«Это ты думал о других?!»

Он остановился, не находя подходящих слов, чтобы дать отповедь этому лицемеру, лжецу, возомнившему о себе невесть что.

«Это я жил для других!», - настучал он уже не так бодро, теряя пыл  и отдавая себе отчёт, что нет никакого смысла отвечать  тому, кто скрывается за ником Правдолюбець. На склоне лет никто не признаёт иной правды кроме своей собственной.

Оттолкнул ноутбук, не решив до конца, стоит  ли продолжать спор или же поставить точку.  Понимая, что если продолжать, то следует найти веские аргументы, чтобы оправдать разницу между тем, что каждый из них вкладывает в эту фразу: «жить для других».  А для этого надо спросить: «А ты, Костров, действительно, жил для других?»...

Он не сомневался, что до начала девяностых так и было. Тогда большинство жило, трудилось для других, для общества, для государства, для будущего детей и страны. И такой вопрос не мог даже возникнуть. Хотя были явные карьеристы, лентяи, хапуги, тунеядцы и прочая накипь, но их было меньшинство, которое никто не уважал.  Были ещё и расхитители социалистической собственности, но их судили и отправляли в места не столь отдалённые. И это было справедливо.

До начала девяностых, до контрреволюции, он трудился на больших стройках, где основной движущей силой был энтузиазм. И он работал не ради заработка или карьеры. Просто ему было интересно каждодневно решать возникающие задачи. К началу перемен он уже был начальником строительного управления. Строил дома. Для людей. И радовался их новосельям, ощущая свою причастность к их праздникам.  Потом вдруг, пусть и не до конца отлаженная, социалистическая система рухнула. Всем стало не до других и не до праздников. Надо было выживать...

Он не любил вспоминать эти годы безвластия, безвременья, когда прежние идеалы бесжалостно принижались и огульно развенчивались. Когда вдруг выявились люди, которые стали презрительно называть свою родину, в которой родились, выросли и жили - «совок» и призывали писать историю страны заново, с чистого листа, стерев «совковую» память, негласно запретив даже вспоминать тысячелетнюю историю существования страны,  а гласно запретив наличие любой идеологии.  И в числе тех, кто особенно яро это проповедовал, были прежние партийные боссы и комсомольские функционеры.

Да, он хотел перемен. Ему, больше чем многим, видны были изъяны социалистического хозяйствования с его хронической нехваткой всего необходимого, с простоями и авралами, с нервотрёпкой и не всегда разумным партийным контролем. Ему надоело выпрашивать, выбивать, доставать... Надоели пустые полки магазинов, блат, очереди. Надоели пафосные речи престарелых правителей, живущих, по его мнению, в какой-то другой, выдуманной, стране. Одно время  он даже был в первых рядах низвергателей старого строя, легко расставшись с идеей коммунистического завтра, которая прежде ему очень даже нравилась. Но реальность, которую он теперь хорошо знал, давно уже обесценила коммунистические лозунги, поэтому в девяностых мало кто встал на защиту прежней страны и коммунистической идеи...

Ему некогда было разбираться в перемещениях и перекрашиваниях бывших проповедников коммунистического будущего, в появившихся всяческих партиях, он искал место приложения своих сил и  мастерства тех, кто был с ним рядом. Из тех, кто ему верил, он сколотил бригаду и стал мотаться по ещё не потратившим нажитое колхозам,  не обижаясь на народное клеймо «шабашников», и строил теперь не столько коровники и свинарники, сколько хоромы для председателей и прочей колхозной верхушки.  

А когда отошёл от социальной контузии собственной ненужности государству, опять же с теми, кто верил ему, создал свой строительный кооператив, берясь за любое строительство  и  накапливая тот самый первичный капитал, без которого, как он теперь понимал, в капитализме нечего делать. А кое-что скопив и добавив рисковый кабальный кредит, выкупил ставший никому не нужным кирпичный завод и стал горбатиться на банкира, бывшего комсомольского вожака, окружённого теперь роскошью и охраной и редко нисходящего до общения. Правда,  когда он вернул кредит и на его кирпич вырос спрос, тот снизошёл до личной встречи и долго убеждал Кострова сотрудничать  дальше на лучших условиях, с заманчиво малым процентом, но с условием... Вот это условие, в котором явно прослеживалась забота не о бизнесе и не о других, а исключительно о нём самом,  и заставило Кострова сменить банк, что  спасло его от потери накопленного за эти годы; комсомольский вожак, переродившийся в банкира, скоро сбежал за границу, а банк лопнул...

«Да, я порочен, не буду скрывать. Мне снятся эротические, непристойные сны.  Вот и сегодня приснилось заседание актива райкома комсомола, которое я видел не со своего обычного тронного места, а словно со стороны, и видел не парадно-суровые лица наших комсомольских лидеров, а некую активистку в белой блузке с растёгнутой верхней пуговицей. Она явно кого-то обвиняла в грехах надуманных и совершённых. Возможно меня. Потому что смотрела в мою сторону. А  когда она,  в своём показном гневе, наклонялась, её небольшие, но соблазнительные груди так зазывно выглядывали, что я никак не мог понять; за что же она на меня так ополчилась. Мне так нестерпимо хотелось дотронуться до этих грудей, ощутить упругость тёплой кожи, что я устремился вперёд... И тут вдруг всё переменилось: активисточка растворилась, комната превратилась в нагромождение коридоров, преграждавших путь к ней, невидимой, но я не сомневался, ждущей меня,  и, продравшись через все эти тёмные и тесные коридорчики-лабиринты, через всяческие препятствия в виде чего-то бесформенного, гадкого и опасного одновременно, я вышиб еле заметную дверь и замер на пороге  просторной, слепящей белизной, большой комнаты не комнаты, офиса не офиса, с передвигающимися клерками-сотрудниками  в дресс-коде - белый верх, чёрный низ. И тут передо мной возникло нечто соблазнительное,  подхватившее меня под правую руку, прижавшееся так, что неожиданно большие и мягкие груди обхватили мои рёбра, и уверенно повело куда-то...

Но кто и  куда, мне не дано знать, я проснулся...

И вспомнил, что этот сон я уже видел много лет назад, когда первый раз бросил пухлый конверт в ящик стола,  а потом,  закрыв дверь кабинета на ключ, сдерживая сердцебиение, считал зелёненькие бумажки, способные реализовать многие мои желания...

Да, я, как и многие мои сослуживцы новой власти, новой системы, не мог согласиться с тем, что мы должны выпестовывать капиталистов ничего от этого не имея. В СССР у меня, члена партноменклатуры, были свои привилегии и мне не нужно было брать взяток.  Теперь же я не мог согласиться с тем, что некий прощелыга, продавая за границу металлолом, умудрился стать миллионером, а я, разрешающий этот металлолом и многое другое вывозить, перебиваюсь от получки до получки, хожу в застиранных джинсах и провожу отпуск  на даче.  

Вот тогда я окончательно осознал, чем капитализм отличается от социализма.  И понял, что жить для себя  - это правильнее, чем жить для других. Что свобода  - это когда я делаю исключительно то, что хочу и не позволяю другим ущемлять мои хотения.

  Это было мучительное, - всё ещё силён был рудимент  служения другим, - но необходимое прозрение».

 «Надо же, а мы в чём-то похожи, - с горечью подумал Костров, вспомнив свой сон. - Выходит и я порочен; у меня тоже активистка, грудь, соблазн...- И домыслил с облегчением:  - Но я его преодолел...»

И тут же признался самому себе, что это был не единственный соблазн...

...Когда кооператив более-менее встал на ноги и он научился считать, пусть в «деревянных», но миллионы, его соблазнили пойти во власть, стать народным избранником в законодательном органе, за вполне посильную сумму получить индульгенцию от преследования за нарушение законов, которых, если разобраться, тогда не было и каждый жил как хотел, по-своим неписаным.  И он соблазнился, стал депутатом областного законодательного собрания. Сначала придумывать законы себе во благо было интересно, он даже поверил, что его мнение что-то значит. Но скоро разобрался, что политика  - это тот же бизнес, только не прозрачный и предельно бесчестный. Тем не менее он принял правила игры (а что делать, выживать надо)  и к концу депутатства оброс связями, позволяющими смотреть в будущее уверенно, приобрёл немало городской земли для строительства высоток в престижном районе города, выстроил взаимовыгодные (ты - мне, я - тебе) отношения с исполнительной властью (бюджетом) и банкирами, отчего попал в разряд руководителя (и владельца) одной из ведущих строительных организаций области.

Ему долго нравилось наблюдать как тянулись вверх его, сначала кирпичные пятиэтажки, разделённые большими лесными пространствами, потом блочные девятиэтажки на приличном удалении друг от друга, наконец двадцатиэтажные бетонные башни с дворами-колодцами. Но однажды ночью, слушая весеннее пение дроздов, он вдруг понял, что в этих, настроенных им тесных дворах он никогда не слышал пения птиц... И так вдруг стало обидно за тех, кто живёт и будет жить в этих башнях, так захотелось искупить эту свою погоню за капиталом, построить что-то наполненное простором, воздухом, солнцем, землёй, что  он рискнул выйти за черту города в поле, на простор, возводя теперь не сверхприбыльные бетонные соты, а привычное для него, родившегося в небольшом двухэтажном городке, комфортное жильё.  И даже сам какое-то время пожил на земле, выращивая сад, переживая воспоминания, но недолго - он уже был пленником города, его рабом и его ваятелем одновременно.

«Страх - это плата за обладание собственностью.

Деньги - ни что иное как материализовавшийся страх. Кажущаяся дарованная ими свобода на самом деле кабала, изматывающая, безрадостная, нуждающаяся в постоянном оправдании перед самим собой. Этот страх поселяется с первого конверта, сброшенного в ящик чиновничьего  стола и торопливо вскрываемого после ухода визитёра. А с каждым новым конвертом с увеличением страха увеличивается и оценка собственной власти. И риска. Эти конверты, подобно вирусам. беспрепятственно и даже с благожелательностью охватывают всё больше и больше кабинетов, тем самым снимая часть страха; неподъёмная одному эта ноша делится многими, ставшими единомышленниками, скреплёнными общим знанием и общей целью...

Но потом наступает момент, когда этот страх видоизменяется. Он поселяется там, где хранится содержимое конвертов, которое не может храниться на виду, на счетах в банках, не может реализовываться желанными вещами, и по мере увеличения это тайное богатство  порождает уже не только страх невозможности обменять тленное на что-нибудь более стоящее, но и страх утраты, потери, кражи, пожара, наводнения...

Богатые люди не могут быть счастливыми. Богатство  - это тяжёлая, выматывающая постоянным страхом  потери и необходимостью его сохранять и приращивать, ноша.  Здесь, в другой стране, я могу себе позволить тратить «накопленное на безбедную старость», на то, что мне хочется. Но оказалось, что «овсянка, сэр» на завтрак полезнее трюфелей и вкуснее устриц, а шампанское за тысячу долларов мало чем отличается от «Советского шампанского», вкус которого я помню до сих пор...

В студенческие годы  я увлекался туризмом. Мы уходили на недели в безлюдные места, в тайгу, в горы. Всё необходимое умещалось у нас в рюкзаках. Наше богатство было в дружеском плече, в неповторимой красоте увиденного, в долгожданных привалах, когда можно было осознать себя в этом мире, в вечерних посиделках у костра с медитацией под гитарный перебор и негромкие голоса... Как же тогда  мы были богаты и счастливы!

Это я не могу купить ни за какие деньги.

Я не могу купить своё прошлое.

Я не могу купить любовь. Я -  одинок. У меня нет друзей, ибо все мы здесь очень похожи друг на друга и у нас одна проблема, у нас есть деньги».

- А мне всю жизнь не хватает денег, - вздохнул Костров.

Ему действительно их никогда не хватало. После института он жил исключительно на оклад. От зарплаты до зарплаты. Хотя мог бы продавать налево то, что на любой стройке легко и просто списать. Но не позволял этого делать не только себе, но и другим, беспощадно изгоняя тех, кто не считал это преступлением. Потом  с новыми должностями оклад увеличивался, но и расходы тоже росли  как и две дочки-погодки. Так что их с женой заработка, если и хватало, то только на то, чтобы закрывать растущие потребности семьи.

Был правда один период в самом начале девяностых, когда всё вокруг ломалось и рушилось, а его кооператив процветал и деньги некуда было девать, всё было дефицитом, а денег много. И не во что было вложить стремительно обесценивавшиеся «деревянные». Да, если признаться, и не умели бывшие советские граждане вкладывать с выгодой, вот и угодили во всякие «МММ», «Хопёр», да  «АВВА» - ловушки тех, кто уже понял капитализм, отбросил совесть за ненужностью в новом строе и обманывал напропалую...

А потом опять не стало хватать: хлынуло западное изобилие, на которое, собственно,  и обменяли социалистический строй,  деньги стали дефицитом и приходилось кланяться банкирам, в ущерб себе делиться с ними... И каждое новое дело грозило вместо прибыли принести убыток, потому что кормить нужно было не только банкиров, но и сонм  подобных этому Правдолюбцу, который вдруг решил исповедаться перед всем миром: видно пришло время подытожить, что натворил за своё земное бытие, чего больше добра или зла...

Неужто и мне пора, - с грустью подумал Костров, никак не желая соглашаться, что земной век столь короток. Умом понимал это, а вот тем, что сокровенно и неясно, что зовётся душой и что, собственно, ОН И ЕСТЬ В ЭТОМ МИРЕ, никак не соглашался это признать, словно она, Его Душа, знала что-то неведомое ему, человеку смертному во плоти... Вот и ходит сюда он, как и прежде, многие годы, к началу рабочего дня  и исподволь отслеживает как ведут дела его преемники, ловя себя то на желании вмешаться, то на ревнивой зависти, то на необъяснимой обиде...

Нет, пора уже успокаиваться, смириться с тем, что твой горизонт близок и ты не можешь уже заглядывать на десятилетия вперёд. Пора отказываться и от этого кабинета и от привычного расписания, удовлетворяться заботами насущными, пенсионерскими, не торопясь, смакуя каждый день, следить за тем, на что прежде не было времени обратить внимание, что не казалось интересным: на непостижимую конструкцию снежинок, на таинство зарождения жизни в почках, на сокрушительную силу ледохода, на общение суетливых воробьёв,  на разноцветье лета, запах трав, жужжание шмелей... боже, чудес-то вокруг, которых не замечал, ведь не перечесть...

И от этого пришедшего понимания, чем теперь будут заполнены его дни, Кострова охватила радость. Та самая, языческая радость слияния с окружающим, сотворённым не человеком, миром, которая пьянила его в детстве, заряжала в юности, давала отдохновение в зрелости...

Он даже приподнялся в кресле, заглядывая за экран компьютера в окно, за которым покачивались, словно куда-то приглашая, ветки большого, явно старше него, тополя.

- Всё у нас с тобой ещё впереди, - бодро произнёс он, приглашая тополь то ли в свидетели, то ли в сообщники. - Не в деньгах счастье, это точно...

«У меня есть деньги. Много, очень много.  

Нет детей. Дочки не хотят меня знать, они называют отцом отчима.

Нет жены.

Нет друзей и нет родины.  Я живу в чужой стране. Слышу чужую речь, повинуюсь чужим законам, созерцаю чужую жизнь...

Но у меня есть много денег и я готов ими поделиться.

Но только с одним человеком. С тем, кто пустил мою жизнь под откос.

С Костровым.

Это он виновен в том, что произошло с моей страной, моей родиной, которую я любил, с моими идеалами, в которые искренне верил. С моим будущим, которое было мне завещано моим отцом. Костров и подобные ему забрали у меня всё то, что только и является истинным богатством.

С себя я вины не снимаю. Но и он должен разделить её...

  Я хочу подать ему как нищему на паперти вместе со своими грехами, тяжесть которых ощущаю, чтобы он разделил со мной эту ношу.

Костров, я знаю, что ты читаешь это. Так найди в себе смелость сознаться, что Я ПРАВ...

Нет, не надо. Просто пришли мне счёт, куда перечислить деньги... А если ты это не сделаешь, я всё равно завещаю их тебе и они будут преследовать тебя, эти сребреники,  доставшиеся мне не по умыслу, а по непониманию.., тебя, твоих детей, внуков...»

«Да, я читаю», - набил Костров и задумался.

Он собирался дать отповедь этому Правдолюбцу, который теперь окончательно конкретизировался в Карпинского, но вдруг поймал себя на жалости. На той самой жалости, которую испытывал, встречая убогих, калек, каждый раз мысленно благодаря Господа за то, что он даровал ему любовь, любимое дело, силы. Даровал ему радости и горести, поражения и победы и вот даже теперь не оставляет в одиночестве, в бездействии, позволяя видеть будущее через детей, внуков и правнуков... И он жалел Карпинского, олицетворявшего всех тех, кто утратил Родину, тем самым утратил смысл существования,утратил ту силу, которой наделяет только родная земля. И не стал спорить, что в какой-то мере они взяли на себя и его вину, его искушение соблазнами, которые он сумел в отличие от них преодолеть...

Сребреники...

 Костров достал из ящика стола Библию, в которую  давно уже не заглядывал, но которую во времена искушений прочёл не торопясь, стараясь найти ответы на самые главные вопросы,  и тогда с помощью этой Книги Книг противостоял соблазну...

Открыл «Новый завет».

Первое послание Тимофею Святого Апостола Павла. Глава 6.

«Великое приобретение - быть благочестивым и довольным.

Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынесть из него.

Имея пропитание и одежду, будем довольны тем.

А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу;

Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям».

...Нет, не дано Карпинскому понять  этих слов, слишком тяжёл золотой занавес богатства, чтобы видеть чудеса.

  И забеспокоился: сможет ли он оградить детей и внуков от соблазна, которым пригрозил ему искуситель в обличье Карпинского...

И отбросил жалость.