Про Бокова

Гаррий Епифанович Боков был по образованию фельдшером-эпидемистом, но работал на рынке рубщиком мяса. Потому что рубщиком работать почётней и престижней, не говоря уже о том, что гораздо денежней. Сегодня, как и всегда после рабочей смены, он зашёл в пивную «У Ритки», взял сто пятьдесят, кружку пива, бутер с селёдкой и сел за столик у окна.

- Молодой человек, разрешите к вам обратиться? - услышал он вдруг за спиной тихий до вкрадчивости голос.

- Денег нет, - соврал Боков, не оборачиваясь.

- Я не о деньгах, - продолжил таинственный незнакомец. - Вы случайно не помните, в каком году в России вышел перевод «Метаморфоз» Апулея?

- Сказал же: денег нет, - повторил он.

За спиной скорбно вздохнули.

- Значит, тоже не знаете...

- Чего не знаю? - спросил Боков всё так же угрюмо и совсем не обиженно. Упрёк в незнании его если не задел, то насторожил.

- Про русское издание «Метаморфоз»...

- В чьём переводе?

- Не понял... - прошелестело сзади.

- Перевод чей? - повторил Боков и уточнил: - Кострова, Соколова или Кузмина?

- Я не знаю...- растерялся незнакомец.- А кто первый перевёл?

- Костров.

- Тогда его...

- В тысяча семьсот восемьдесят первом.

- Не сочтите за назойливость: в каком городе был издан сей перевод?

- В Москве. Типография Сытина.

- Спасибо... Пиво свежее?

- Пожалуйста. Нет.

Он допил пиво, доел бутерброд и вышел на улицу. На улице было хорошо. Пригревало весеннее солнце. Летали галки.Громыхали трамваи. Вдоль проспекта, на заборе культурно-оздоровительного учреждения «Центр Труда и Отдыха «Большие Петушки», висел здоровенный плакат, рекламирующий презервативы марки «Гусарские».

Надо в подпол слазить, картошку перебрать, подумал Боков и сурово поджал губы. Отобрать посевную и вообще... Интересно, какая будет погода в этом году на Вербное воскресенье?

Картинки с выставки

Зуев был Поэтом именно с большой буквы (по крайней мере, он считал, что именно с большой, и в этом никогда не сомневался), поэтому постоянно нуждался в Музе. Его супруга, Полина Аркадьевна, хоть и принадлежала к местной творческой интеллигенции (работала библиотекарем), но на роль лица, пробуждающего творческое вдохновение, увы, никак не подходила. Но поскольку её папа был директором издательства и вообще влиятельным человеком, то Зуеву приходилось с этим мириться...

Правда, уже год как папа был на кладбище. Вся местная прогрессивная общественность скорбит и горюет, зато теперь Зуеву никто не мешает осмелеть. Расправить, так сказать, свои могучие свободолюбивые орлиные крылья. Ведь смелость, как твёрдо усвоил он ещё с детства, только тогда называется смелостью, когда она к месту и вовремя. А когда она не к месту и не вовремя, то называется не смелостью, а дуростью. А дураком Зуев никогда не был и становиться не собирался. Зачем?

...Зуев время от времени, как он сам элегантно выражался, увлекался, а однажды (это случилось  после кончины тестя) совсем обнаглел и привёл в дом некую барышню.

- Это Муза, - представил её домашним.

Домашние, как то: сама Полина Аркадьевна, их совместно нажитая дочь Зиночка и зять Вадик на барышню отреагировали по-разному. Полина Аркадьевна вздохнула, Зиночка закаменела расстроенным лицом, Вадик хмыкнул.

- Она поживёт у нас с недельку, - продолжил Зуев. - Пока я закончу свою поэму «Думы о Галлии» (если кто не знает: Галлия - римское название исторической части Европы, ограниченной руслом реки Рубикон, Апеннинами, руслом реки Макра, побережьем Средиземного моря, Пиренеями, Атлантическим океаном, руслом реки Рейн и Альпами).

Неделька растянулась на месяц. Через месяц, когда Зуев был на заседании местного отделения Союза писателей, а Полина Аркадьевна уехала на «фазенду» окучивать картошку. в комнату Зуевых открылась дверь и в неё без всякого приглашения вошёл Вадик.

- Значит, так, - сказал он Музе, которая в это время лежала на диване, смотрела телевизор и одновременно грызла орехи. - Даю полчаса на сборы.

- А чё такое-то? - вскинулась было Муза и тут же осеклась, потому что Вадик смотрел на неё не угрожающе, а откровенно весело.

- Время пошло, - продолжил он и для убедительности постучал согнутым указательным пальцем по циферблату своих наручных часов. - Если через полчаса не уберёшься, будет плохо. Обещаю.

Вадик не был поэтом. Муза знала: он работал врачом скорой помощи и якшался с бандитами. Таких вот «муз» и прочих мурзилок за восемь лет работы перевидал видимо-невидимо.

...Когда через два часа Зуев вернулся с заседания, Музы дома не было.

А где Муза? - спросил он Вадика.

Вадик в ответ пожал плечами.

- Поля, где Муза? - спросил Зуев входящую в квартиру Полину Аркадьевну. Та тем более ничего не могла объяснить. Она весь день провела на «фазенде».

Зуев задумался. Выпил половину трёхлитровой банки компота и вышел на балкон. Обдувшись ветерком, он прошёл сначала на кухню, где поел прямо из кастрюли макароны по-флотски, запивая их клубничным компотом. После чего вернулся в комнату, чтобы полежать и подумать о сути бытия и эфемерности иллюзий.

...«Думы о Галлии» он так и не дописал. Сейчас пишет другую поэму. Предварительное название - «Картинки с выставки».

Солнце светит всем

Я вышел из подъезда и сразу зажмурился, потому что солнце светило мне прямо в глаза. Оно не всегда светит прямо в глаза, поэтому когда не светит, я не зажмуриваюсь. А сегодня светило. Поэтому сегодня зажмурился.

Ко мне подошли двое. Это были Матов и Верёвкин. Эти двое никогда не зажмуривались, потому что им было всё равно: светит им солнце в глаза или не светит. Вероятно, их глазные яблоки и организмы вообще обладали повышенной устойчивостью к солнечному свечению.

Матов и Верёвкин были нашими местными хулиганами, и их боялась вся наша улица. Один я их не боялся. А чего бояться-то? Люди как люди. А хулиганы потому, что у них, может, детство было тяжёлое. И даже безрадостное. Поэтому и очерствели духовно. А два передних зуба у меня всё равно шатались. Всё равно были не жильцы.

- Дай закурить, - сказал Матов.

Я дал.

- И сто рублей,- добавил Верёвкин.

- У меня нету, - ответил я.

Они оба одновременно задумались. Но ненадолго. Вот такие это целеустремлённые натуры, постоянно ищущие себя.

- Сходи домой, - предложил Матов миролюбиво и, одновременно, приказным тоном. - Принеси. Мы подождём.

- И дома нету, - сказал я.

- Врёшь.

- Не вру.

- Врёшь.

- Не вру.

- Врёшь.

- Не вру.

Ах, ты нас ещё и на... (неприличное слово)... посылать! - возмущённо закричал Верёвкин и ударил меня по морде так, что я сразу перестал видеть одним (правым, кажется) глазом.

Это было не так уж и трагично, потому что левым я видел по-прежнему зорко.

Возможно, они продолжили бы лупить меня и дальше, но тут на голову Матову упал здоровенный рыжий кот. Это был Барсик из пятнадцатой квартиры. Барсик любит нежиться на солнце, лёжа на подоконнике, а поскольку подоконник имеет покатость, то часто срывается вниз и шлёпается на землю. Точнее, на асфальт, если асфальт пуст, или на голову какому-нибудь проходящему зеваке. Но в любом случае совершенно не травмировался. Потому что обладал повышенной мягкостью и упитанной жирностью, а мягкость и жирность существенно смягчают удары.

Матов тут же заорал от страха, ужаса и боли, потому что Барсик упал ему на голову совершенно неожиданно и весил, наверно, килограммов пять, потому что его хозяйка, Заботкина Дуся, каждый день кормит его свежей треской, за которой специально ходит в гастроном номер восемь.

Заполошно крича и даже матерясь, Матов и Верёвкин убежали. А я пошёл домой. Хватит. Нагулялся...

... А сто рублей у меня были. Даже сто двадцать. Но мне их жалко было отдавать. Я на них пряники хочу купить. Я пряники очень люблю. Особенно которые с вареньевой начинкой.

Юстас Алексу, или Баллада о гордом верблюде

- Маньк, твой водку-то пьёт?

- Пьёт.

- А красное?

- Пьёт.

- А самогонку?

- Пьёт.

- Прям Жан Клод и вам Дам какой-то...

- «Универсальный солдат». Фильм есть такой смешной. Американская кинокомедия. Про красавчика некоего.Которого звать Жан Клод и вам Дам. Поняла? Даст чего-то... А одеколон?

- Чего одеколон?

- Одеколон пьёт?

- Пьёт.

- А духи?

- Пьёт.

- А дорогие?

- Пьёт.

- Они ж дорогие!

- А он пьёт.

- Вот собака... А мой не пьёт. Совсем. Ни водку, ни красное, ни самогонку, ни одеколон с духами. Как чего из них увидит или даже учует, сразу трястись начинает... От возмущения... И слюни из рота и до коленков... Так что я прям не нарадуюсь никак. Прям даже не верится накой. В смысле, почему я? Почему именно мне такое неслыханное счастье подвалило?

- А воду?

- Чего воду?

- Воду пьёт?

- Воду пьёт. Он же не верблюд. Пока что.

- А при чём тут верблюд?

- При том, что он может неделю водку не пить. И воду тоже.

- Кто?

- Чего кто?

- Кто может неделю не пить-то? Твой или верблюд?

- Верблюд.

- Да иди ты! Скромный такой? Или просто стеснительный?

- Кто?

- Дед Пихто! Верблюд! Не твой же оглоед!

- И ничего удивительного. Он впрок напивается. У пустынного колодца. В смысле, который в бескрайней пустыне, среди бесконечных песков. Как до него доходит, то может запросто бочку выпить.

- Ага. Бочку. Ври больше.

- Честно говорю!

- Честно она говорит... Да к нему в желудок больше двух поллитр не влезет! Хоть ты лопни весь совсем!

- К кому к нему?

- К твоему, к кому ж ещё!

- Я про верблюда говорю.

- Про какого верблюда?

- К которому в желудок бочка влезет. Или даже две. И вся вода у него через желудок откладывается в горбе. Который у него на спине.

- Чего на спине?

- Горб.

- Ужас... А чего ж я этого твоего, который не верблюд и пока что без горба, вчера около нашей пивной встретила?

- Около нашей?

- Около нашей.

- Которая на углу, у забора?

- Которая на углу. Которая у забора.

- Которая «Василёк»?

- Которая «Василёк».

- Ну, паразит... Так это он мимо проходил. В библиотеку торопился. Которая с читательским залом. Они ж там все рядом: библиотека, читательский зал, «Василёк», платная уборная... Мопассанов там разных почитать. Львов толстых там, прочих альфонсов додёв... И Карла Маркса «Капитал». Он третий том никак дочитать не может. Всё дела, дела...

- Ага. Только он не мимо шёл. Он из неё выходил.

- Из библиотеки? Начитался, значит. Он очень быстро читает. Прям страсть! Как из пулемёта прям! Страницы не поспеваю переворачивать, а он уже сидит и лыбится. Перевернуть намекает.

- Ага. Только он не из библиотеки выходил. А из пивной.

- Из какой пивной?

- Из нашей пивной.

- Которая на углу, у помоешного забора?

- На углу. У помоешного.

- Из «Василька»?

- Из «Василька».

- Да? Странно... Ты точно видела, что это он был?

- Точнее не бывает. Точнее только сейчас тебя.

- Значит, зашёл пивка кружечку попить. Жарко же. Двадцать пять в тени. Как в бескрайней пустыне, среди безмолвных песков. А прохладительный пенистый напиток хорошо утоляет мучительную жажду. Особенно если колодец рядом.

- Ага. Утоляет. Слабенький он у тебя.

- Кто?

- Верблюд твой. Который с тремя горбами. А сверху - бочка. И сверху неё ещё две.

- В каком смысле слабенький?

- В таком, что с кружечки пива как его, бедолагу, колбасит-то. Как верблюда.

- В каком смысле?

- В прямом. Морда красная, глазки масляные, и идёт, шатаясь. Я ему «Петя-Петя! Здравствуй, Петя!», а он меня вроде и не узнал. Или сделал вид. Даже зажмурился!

- Да... Хм... Может, и на самом деле не узнал. Может, Мопассана зачитался. Который и Ги и Де.

- Может. Я же от него далеко была. В метре. От силы - в полторах. В полторых... В полторох... И рядом никого. Наверно, поэтому и на самом деле не узнал. Если рядом никого.

- Наверно... Наверняка! И что самое интересное: где ж он, паразит, деньги берёт, чтобы по этим библиотекам шляться? Я ж у него, паразита, всё до копейки из карманов выгребаю! У него же после каждой моей ревизии простор, как в бескрайней пустыне, среди ревущих песков и ледяного безмолвия! Прям Штирлиц какой-то... Юстас Алексу, Плейшнер Мюллеру...

В Созвездии Рака, или Конец эпохи развитого социализма

- Все жанры имеют право на существование, - сказал Мишка. Афоризмы, цитаты и прочие красивые словесные выражения были его слабостью. Порой так он ею нас доставал, что хотелось его побить, но не били: Мишка умел драться. Научился во время службы в конвойных войсках.

- Все, кроме скучного, - уточнил он. - Кто сказал?

И посмотрел на меня.

- Не я, - сразу же открестился я.

- Ленин! - предположил Виталька.

- Неучи вы необразованные, - скривился Мишка и многозначительно поднял вверх указательный палец. - Вольтер!

- А чего ты сразу обзываться-то? - вскинулся Виталька.

Мишка вздохнул.

- Так имеют или не имеют? - повторил он вопрос, -и вообще, зачем стигматы Святой Терезе?

- Задолбал, - и Виталька произнёс негрубое, но универсальное матерное слово, давно вошедшее в лексикон московской интеллигенции.

- Ага, - я был согласен с великим французом. - Имеют.

- А как же, - подтвердил Виталька, отхлебнул из кружки и ядовито добавил: - Где уж нам уж, неграмотным. Мы в университетах не учимся, Веничку Ерофеева не читаем. Мы всё больше в трупах ковыряемся. Да водку пьём.

Пять минут назад мы вышли из Усачёвских бань и теперь, чисто вымытые и от души пропаренные, стояли около одного из столиков уличной пивнушки, как раз на середине расстояния между входом в бани и Усачёвским рынком, напротив проходных завода «Каучук». Справа от проходных, в сторону метро, красовалась заводская Доска почёта, а слева, между проходной и заводскими воротами - стенд «Их разыскивает милиция». Таким сочетанием и расположением этих наглядных агитаций соблюдался один из главных принципов социализма: «От каждого - по способностям, каждому - по потребностям».

Поллитру мы раздавили сразу и быстро, без церемоний, потому что свято соблюдали незыблемый морально-нравственный постулат развитого социализма: хотя Москва и есть лучший город Земли, но главные украшения советского человека - скромность и быстрота. Пустая бутылка (двенадцать копеек) лежала сейчас в сумке, прикрытая бельём, а мы, теперь уже неторопливо, потягивали пиво, хрустели солёными баранками, которые продавались здесь же в пивной палатке (две копейки - штука) и ели сало, которое Мишка привёз из дома.

Он в выходной ездил к своим в Шатуру, и оттуда помимо сала привёз ещё сумку картошки и трёхлитровую банку квашеной капусты. Я тоже на выходные побывал в родной Коломне, и родители нагрузили меня трёхлитровой банкой солёных огурцов, двухлитровой - яблочного варенья и всё той же квашеной капустой. Мы, все трое, были происхождением из так называемых «рабочих» семей, поэтому в наш родной Первый Московский «мед» поступили без блата. К тому же никто из нас не был москвичом: я и Миша - из Подмосковья, а Виталька аж из города Фрунзе, столицы солнечной Киргизии. Отец у него был киргизом, а мать - русская, из донских казачек. Поэтому и жили мы в общежитии - мрачного вида «девятиэтажке», которая одним своим концом выходила на Малую, а другим - на Большую Пироговскую улицы и находилась в пяти минутах ходьбы от Новодевичьего монастыря, а в десяти - от Новодевичьих прудов, на которых в тёплое время года можно было купаться и загорать.

Так что мы в нашей общаговской комнате на эту неделю домашними харчами были куда как богаты. Пиво же можно было попить и в самой бане, в тамошнем буфете, но там было «имбирное», двадцать восемь копеек за кружку (дорого!), а здесь, на свежем воздухе - «жигулёвское», на вкус похуже и разбавлено пожиже, зато по двадцать копеек.

Нет, мы не были крохоборами, но на стипендию (сорок рублей) особенно не расшикуешься. Тем более, что у меня её на этот семестр не было (в летнюю сессию получил тройку по патанатомии), зато был «запасной аэродром»: я подрабатывал санитаром в неврологическом отделении шестьдесят седьмой больницы - это шестьдесят рублей плюс больничные ужин и завтрак. Мишка тоже подрабатывал, тоже санитаром, но на «скорой» в Кузьминках, зарплата на червонец больше, зато без больничных харчей. А у Витальки стипендия была, поэтому он с подработкой не торопился, но недавно похвастался, что вроде бы его берут дворником в здешний ЖЭК. Получал дворник шестьдесят рублей и махать метлой надо было каждый день, утром и вечером. Зато ЖЭК предоставлял служебную квартиру. Собственная квартира почти в центре Москвы - это не просто круто. Это супер круто!

- А не прокатят тебя? - спросилМишка.

- Обязаны, - ответил Виталька.

- Прокатить? - хмыкнул Мишка.

- Поселить, - не принял его иронии Виталька, - А там хрен его знает.

Около нашего столика остановился милиционер. Это был здешний участковый. Мы, все трое, знали его по дежурствам в ДНД (добровольная народная дружина). Звали его Остап Николаевич, фамилия - Пеструнько, кличка - Бандеровец, потому что родом он был из Западной Украины. Пеструнько являл собой пример типичной лимиты из так называемого щёлковского набора, названного так по имени Щёлкова Николая Анисимовича, тогдашнего министра внутренних дел. Человеком Пеструнько был, в общем-то, беззлобным, но шутить с ним всё же не рекомендовалось по причине его моментальной обидчивости, которая, впрочем, имела объяснение: втайне участковый всегда подозревал, что собеседники насмехаются над его деревенским происхождением. И что было совершенно странно: при этом сам себя он считал вполне состоявшимся москвичом.

- Усю выпили? - с характерным акцентом спросил Пеструнько. Кажется, он был огорчён, что «усю», и что так быстро. И главное, без него.

- Чего усю? - притворился чайником Мишка.

- Уодку.

Пеструнько, как всегда, не был расположен к шуткам.

- Мы, товарищ участковый, - комсомольцы, - гордо ответил Виталька. - А комсомольцы водку не пьют.

- Само собой, - согласился тот. - За себя льют, - и добавил совсем уже несусветное, несуразное, оскорбляющее наше человеческое достоинство:

- Лучше бы спортом занимались.

- Мы бегаем, - успокоил его Мишка. - И прыгаем.

- Кто бы спорил, - хмыкнул Пеструнько, поправил картуз и пошёл дальше. Всё-таки он был добрым человеком, но должность обязывала проявлять строгость, бдительность и вредность. Сейчас он направился ко всё тому же Усачёвскому рынку, который почему-то пользовался особой популярностью у моих почти что земляков. Я имею в виду жителей Луховицкого района (сам я, как уже сказал, из Коломны), которые традиционно торговали здесь огурцами. Луховицы считались огуречной столицей Подмосковья, и «почти земляки» привозили их сюда в неподъемных мешках-«матрасах» и продавали по десять копеек за килограмм.

- Вот у кого денег как грязи, - завистливо вздохнул Мишка. - И когда они только в своём колхозе работают? Или у них там нет колхоза?

- Совхоз, - ответил я. - Называется «Красная пойма». Совхоз-миллионер.

- Живут не тужат, - предположил Виталька.

- Не тужат, - согласился я. - А ты постой с утра до ночи раком на этих огуречных грядках. Тогда я посмотрю, как ты тоже не затужишь. Как к вечеру хребет не разогнёшь.

- Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака... - отозвался Мишка очередной цитатой. - Фильм такой есть - «Созвездие Рака». Американский. Я в прошлом году в «Иллюзионе» смотрел.

Последнюю фразу он произнёс с небрежным шиком: «Иллюзион», располагавшийся в «высотке»на Котельнической набережной, считался кинотеатром для гурманов. Фильмы там показывались исключительно элитарные- интеллектуальные (Тарковский, Коппола, Фасбиндер), не для так называемого среднестатистического зрителя, поэтому билеты туда было не достать. И вовсе не по причине интеллектуальности, а больше из-за типично московского пижонства.

- ...кстати, у них по статистке каждый год прямо на грядках два-три человека помирают от солнечного удара,  - продолжил я «огуречную» тему, нарочно не обращая внимания на его упоминание об «Иллюзионе». - Обычно старики или старухи.

- Это ты к чему? - не понял Виталька.

- К тому самому. К позе раком. Встанет такой деятель в этой позе с самого с ранья на этих огуречных грядках, начнёт валдохать, солнышко ему к обеду по балде стукнет, и он носом в самые эти грядки и утыкается. И всё. Картонные тапочки, кутья и поминальный компот. И никаких капиталов ему уже не надо.

- Лёгкая смерть, - кивнул Мишка. - Всем бы так, - и суеверно сплюнул.

- Когда же они в совхозе работают, если с утра до ночи на грядках? - спросил Виталька.

- Дался тебе этот совхоз... - поморщился я. - Они же там все хитрые. Им совхоз и задаром не нужен. В нём приезжие узбеки с таджиками валдохают. А местные пожарными или сторожами в городе устраиваются. Сутки на работе  - двое дома. А то и трое.Самый для них удобный график, чтобы огородничать и здесь, на Усачёвском, торговать. А денег у них действительно навалом. Мне один знакомый рассказывал: они их в диваны складывают. Ну, знаете, такие диваны-раскладушки. Куда нормальные люди обувь складывают. А эти вместо обувки - деньги.

- Зачем туда-то? - удивился Виталька.

- А куда? Самое место, если в кошельке не умещаются. А живут, да, кудряво. Я как-то проезжал по тем местам, с приятелем ездил на рыбалку в Белоомут, дома как особняки швейцарские. Шале называются.

- А ты бывал в Швейцарии, - съязвил Мишка.

- По телевизору показывали.

- Кстати, про Швейцарию, - вспомнил Виталька. - Мне Васька Бодунов сказал, что у нас будут набирать стройотряд на следующий год в Венгрию.

- Туда же в этом году ездили, - сказал я.

- Ага. И в следующем поедут. Кого комитет комсомола пропустит.

- Радость какая, - фыркнул Мишка.

Он в этом году сам туда намыливался. Не пропустили. Сказали, что недостоин. Странно: на Байконуре служить, а он армию отслужил именно там, конвоиром-вэвэшником, охранял тамошних зэков-строителей коммунизма, а точнее новой стартовой площадки этого самого космодрома, достоин, а ехать в Венгрию - нет.

- Они там какую-то канаву два месяца копали, - продолжил он почему-то мстительно. - И ни хрена не заработали.

- Зато заграницу посмотрели.

- Чего на неё смотреть? - снова фыркнул он. - Включи телевизор и смотри. Хоть весь усмотрися.

- Телевизор не то. Интересно вживую посмотреть. Как они в своей Европе жирно загнивают.

- Венгрия не загнивает, - возразил Виталька. - Венгрия  - социалистический лагерь. У них тоже развитой социализм. Как у нас. Все в позе рака.

- И пиво тоже разбавленное, - в который уже раз хмыкнул Мишка, - Только по-ихнему, по-венгерски. Без наглежа. Не как у нас.

- И восстание подняли, - напомнил я.

- Это не наше дело, - сказал Мишка строго и предупредил. - И поменьше про это вякай.

- Сдашь, что ли? - усмехнулся я.

- И без меня найдётся кому, - услышал в ответ. - Народ-то у нас, сам знаешь, добрый. А нам в комнате только диссидентов не хватает. Да и из института можешь вылететь в два счёта.

- А про добрый народ кто сказал? -съехидничал Виталька. - Сталин? Или сам Берия?

Посмеялись, дососали содержимое кружек. Мишка пошёл за новыми.

- Во вторник в Луже (Лужа это Лужники) ЦээСКА с «Боавистой» играет, - сказал он, возвращаясь от ларька и держа кружки наотлёт. - Сходить бы.

- Сходишь, - ответил я. - У цыган билеты по червонцу. На какие шиши идти-то?

Цыгане на площадке у северного входа в метро «Спортивная» с незапамятных пор торговали билетами в Лужники, в основном на спортивные соревнования. Милиция их гоняла, но толку-то...

- Надо зубную щётку купить, - вдруг сказал Мишка.

- Зачем? - удивился Виталька. Действительно, зачем?

- Зубы чистить, - пояснил Мишка. - В жизни всегда есть место подвигу.

- Кто бы спорил, - согласился Виталька.

Я промолчал. Молчание - знак согласия. А щётку, чтобы действительно зубы чистить. Хотя чего их чистить-то? С какой целью? Какой в этой чистке сермяжный смысл?

...Шёл сентябрь тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Через два года в Москве прошли Олимпийские Игры. Нашу общагу на время их проведения заняли приехавшие спортсмены, а нас за полгода до их появления переселили в московскую тьмутаракань - Тёплый Стан. Потом прошло ещё два года, и умер «вождь и учитель», товарищ Брежнев. Советская власть начала неспешно, но неумолимо завершать свою победоносную историческую поступь...