Чувства и мысли

Сын

На этот раз я восторжествую.

Я знаю, он считает меня слизняком, не способным на поступки.

Что он думает теперь? Честное слово, мне наплевать. Потому что помню слезы своей матери, когда он ушел.Помню тот день, когда одноклассники писали сочинение на тему «Мой отец», а я плакал, уткнувшись головой в парту, - семилетний мальчик из неполной семьи.

«Это - твой враг! - учила меня мать.

И когда он привозил нам продукты, ремонтировал квартиру, давал деньги или делал подарки на праздники, она никогда не говорила «спасибо». «Он компенсирует свою вину» - объясняла мать.

И я не испытывал благодарности за магнитофоны, велосипед и гитару, купленные мне в девятом классе, водительские права, появившиеся у меня через год, за школьную золотую медаль и поступление в университет. И когда мамина подруга Аня говорила, что ничего из приобретенного для меня нет у Валеры, моего сводного брата, я отвечал: «У него есть отец!» И пропускал мимо ушей Анины слова о том, что мамин характер не смог выдержать ни один из живших у нас после отца мужчин.

Я догадывался, что мамина ненависть вызвана страстной любовью к отцу, которую пронесла она через свою короткую жизнь, и что на фоне отца остальные мужчины казались ей ничтожеством.

Отец... Говорили, что я на него похож. И я не заметил, как стал этим гордиться. Мне нравилось слышать, с каким уважением говорят об отце в городе, нравилась его легкая походка и обаятельная улыбка, нравилось поклонение, которым окружали его женщины. И когда после смерти матери я, бросивший университет недоучка, был устроен на фирму, где он работал коммерческим директором, я начал восхищаться его интеллектом.

Я был его сыном и жил в тени, отбрасываемой его именем. Я помнил об этом, когда меня не наказывали за ошибки в работе, когда один из немногих получал путевки в принадлежащий фирме Дом отдыха, когда, услышав мою фамилию, люди начинали улыбаться и спрашивать, как дела у отца.

Я знал, что он меня любит. В трудных ситуациях он появлялся рядом: улаживал, уговаривал, платил - и я получал освобождение от армии, новый паспорт взамен утерянного, древнюю, но еще бодрую машину «Москвич». При малейшей просьбе он вынимал кошелек и давал деньги - иногда последние. Я брал и помнил: «Это - твой враг!»

Особенно я завидовал его успеху у женщин: чем он их привлекал?! Лысеющий очкарик с проступающим животом,- как могла полюбить такого Клава, стройная, кареглазая красавица? Их роман, длившийся четыре года, изумлял.

 А вот с женами ему не везло. Вначале моя мать - да, ее истеричный характер не выносил никто! - потом Галина, обаятельная самка, легко откликавшаяся на призыв любого, кто носит брюки. Я слышал, как мать рассказывала Ане, что Галина изменяла моему отцу со многими. А он ничего не знал: или делал вид, что не знает. Аня говорила маме, что отца удерживает от развода мой сводный брат Валерка. Интересно, почему не удержал его от развода я?!

...Клава теперь моя. Красивая сорокалетняя женщина, которой я владею. Помню его побледневшее лицо, когда он застал меня и Клаву в своей постели, и как,отвернувшись, он молча уходил из квартиры. В его фигуре было что-то жалкое, его руки, всегда такие сильные, тряслись, и я понял, что мой отец - почти старик, и почувствовал торжество. Молодость побеждает всегда! Только совесть... Ничего, это пройдет.

Она

Я увидела его на встрече руководящих работников наших фирм, услышала выступление и поразилась логике аргументов. В нем была непонятная сила, то, что называют «харизма»; к таким людям нельзя относиться равнодушно, их можно или любить, или ненавидеть. Его заинтересованность мною поняла сразу, но первые месяцы отвечала «нет» на предложения о встрече: у меня хватало хлопот с мужем-бездельником, считавшим своим рабочим местом кресло перед телевизором, и семиклассницей дочкой, обожавшей папочку и разделявшей его мнение, что мама, занятая на трех работах, слишком редко бывает дома.

А потом, в один весенний день, я поддалась Володиным ухаживаниям и начался роман.

У меня, как у каждой женщины, много недостатков, в том числе - собачья преданность, и Володя постепенно стал для меня единственным в мире, опорой и надеждой. Оставив Галинедвухкомнатную квартиру, Володя снял маленький домик, ставший его жильем, а моим уголком счастья, и почти четыре года мы плыли в этой лодке сквозь перипетии быта к неясной, но прекрасной цели. Денег не хватало,  - почти всю зарплату Володя отдавал Ольге и Галине, да и потребности моей Алены быстро взрослели, и мы начали подрабатывать в свободное время, убедившись, что умеем работать, а не зарабатывать.

Володя смеялся: «Нельзя одновременно иметь счастье и деньги», но для меня деньги значили многое, я расстраивалась и невольно обвиняла его, хотя и не высказывала вслух, понимая, что умение молчать для женщины важнее умения говорить.Володя жил слишком легко и из всех сослагаемых мира принимал всерьез только своих детей и мать. Я располагалась у Володи на третьем месте: это подчеркивалось и подтверждалось действиями. Вначале это возмущало, потом стало безразличным. Володя так и не понял, что женщина может простить мужчине все, кроме невнимательности.

«Большая мечта». Я назвала ее так в детстве, когда в телевизионном «Клубе кинопутешественников» увидела фильм, посвященный Греции, - и появилось ощущение, что вижу свою настоящую родину. Эллада, колыбель цивилизации! Я уговаривала Володю уехать туда, заработать денег на квартиру для нас и детей, но он хмурился и говорил, что уезжать надо было раньше, в статусе политических беженцев, а как рабочая сила славяне ценятся дешево, да и отношение к ним плевое.

Володя был человеком решительным и жестким, а я обыкновенной женщиной, боящейся одиночества и всегда знающей, куда отступать в случае неудачи. Не взирая на Володины просьбы, я ни разу не осталась ночевать в его квартире. Муж, даже если о чем-то догадывался, внимания на мое ежевечернее отсутствие не обращал, зато дочь... Какие скандалы она мне закатывала, пока не привыкла - и эта привычка позже начала меня страшить.

Я знала, что когда-нибудь стану Володиной женой,  - и вела себя соответственно.В гостях, на каких-то вечеринках и даже когда он шел в свою бывшую квартиру навещать сына - я была рядом: тень, обреченная следовать за хозяином. Галина, пытавшаяся вначале пофыркать, после жестких Володиных фраз начала принимать меня по-родственному: мы приносили деньги, на которые существовали не только Галина с Валеркой, но и, подозреваю, ее поклонники. Вот только больно было смотреть, как хмурится Володя, глядя на выстроившиеся на кухне штабеля пустых коньячных бутылок.

Мое убеждение в том, что Володя балует детей и бывших жен, я не высказывала: пусть учится на своих ошибках. И когда он покупал зимнюю одежду для Валерки и Алеши, я только пожимала плечами и подшучивала над ним, когда он в осенней куртке бежал по морозу. Детям нужно давать не рыбу, а удочку, и учить ею пользоваться,- только тогда перестаешь быть рабом их потребностей.

Потом Володя сказал, что возвращается в семью, к Валерке. Я сидела, слушая его правильные слова о том, что он не может жить, зная, что рядом погибает его сын, и нужно защитить его от влияния гулящей и спивающейся матери, смотрела на него и думала: какой нужно быть дурой, чтобы поверить мужчине, и как права была подруга Люда, объяснявшая, что женщина должна быть как кошка: привязываться не к человеку, а к дому!

«Ты сбрасываешь меня, словно изношенную одежду?» - спросила, стараясь не расплакаться.

Он бормотал о том, что нужно подождать, когда подрастет Валерка, что я должна понять и простить. Что ж, я поняла, - но не простила!

А потом начались безумные дни, когда привыкала быть без него. Володя занял в моей жизни такое большое место, что начала бояться, что не смогу переплыть возникшее море пустоты - и только наличие дочки спасло меня от самоубийства. Умереть иногда проще, чем жить.

Дочка и Греция.

Заняв денег, я вместе с работавшей ранее в Греции Верой Милютиной отправилась по нелегальному маршруту на красном двухэтажном автобусе в «обетованную землю». И поняла, что подразумевал Данте, описывая круги ада.

Отец

Из детского садика его забирали в определенный час и я, откладывая дела, торопился к «своему углу» возле пятиэтажки и смотрел, как Ольга или ее мать ведут домой Алешу, моего первенца. Иногда он что-то рассказывал, смешно размахивая ручонками, иногда шел насупясь, чем-то недовольный, и я расстраивался и жалел, что не могу оказаться рядом и помочь, потому что все попытки встреч с сыно пресекались Ольгой злобными скандалами, свидетелями и жертвами которых оказывались не только заведующая детсадом, а позже и директор школы, но и окружающие. Работа инспектором районо позволяла моей бывшей жене отгородить меня от сына, и разрешение на свидания с сыном, выданное горисполкомом, так и осталось неиспользованным.

Моя вина...

Ее груз давил на меня, увеличиваясь с каждым прожитым днем. Два мальчика, растущие без отца. Две женщины, поверившие мне настолько, что родили от меня детей, и еще одна, пошедшая за мной, как за светом вечерней звезды и потом решившая, что спешила на болотный огонек...

День развода с Ольгой - счастливый день в моей жизни. Наша семейная жизнь напоминала пыточный застенок, где Ольга играла роль палача, допрашивая меня, почему я улыбнулся этой женщине и о чем разговаривал с той. Она была уверена, что брачное свидетельство передало меня в полную ее собственность и только ей должно быть адресовано мое круглосуточное внимание.И если первые месяцы после свадьбы я еще старался потакать Ольгиным прихотям, то потом, оказавшись без друзей и прав на личную тайну, понял, что нужно или бежать, или вязать петлю на веревке.

Галина... Я женился на ней в минуту безысходности и тоски, когда все одинаково безразлично. Тогда показалось, что ласки красивой женщины способны вывести из тупика, и какое-то время так и было, пока не выяснилось, что вместо одного уровня инферно перешел на новый. Непосредственная и любвеобильная, Галина относилась к мужчинам как к лакомствам, которые необходимо перепробовать, а семейная жизнь была для нее чем-то вроде детской игры в куклы: не получилось - начнем сначала или попробуем иначе!

Я не удивлялся, слушая гневные филиппики знакомых в адрес моих супруг, стараясь такие разговоры не поддерживать. Я понимал, как беззащитны перед обстоятельствами живущие на экстриме, и когда однажды ночью мне позвонили из милиции и сообщили, что найдено тело убитой Ольги, я вместе с ужасом почувствовал, что ждал подобного известия. Кто, кроме Ольги, мог решиться возвращаться домой после занятий в вечерней школе, где она подрабатывала, не маршрутным такси, а пешком глухими переулками?!

Похороны Ольги, старающийся не плакать девятнадцатилетний Алеша, ненавидящие взгляды Веры Сергеевны, Ольгиной мамы...Слава Богу, у Веры Сергеевны хватило ума не только жить вместе с Алешей, но и не противиться моей заботе о сыне.

Моя вина... Возможно, если бы я давал Ольге больше денег, она не занялась подработкой и осталась жива?! Мысль об этом мучила и угнетала: казалось, я должен что-то сделать хотя бы для спивающейся Галины. «Ты понимаешь, что я гибну? - твердила она. - Ты должен вернуться, иначе я и Валерка будем на твоей совести». Валерка...

Клава - моя любовь, моя половина. Я благодарил судьбу за то, что встретил похожую на меня женщину: думающую и понимающую.«Подожди, пока подрастет Валерка» - просил я. Три-четыре года - неужели это так много, когда впереди целая жизнь?

Когда Клава начала меня избегать, решил, что это - оскорбленное самолюбие, особенно когда узнал о Греции. Она едет туда, чтобы заработать на квартиру себе и дочке - что может быть безумнее?!«Если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах», - говорил я Клаве, слыша в ответ: «Повтори эту фразу себе». Спорить с женщиной - все равно,что общаться с зеркалом: твои аргументы, отразившись, ударят по тебе же.

Я был уверен в Клаве, как в самом себе. Наивный человек, возомнивший, что нарисованное изображение не отличается от настоящего, и теперь усмиряющий боль словами Сенеки: «Лучшее средство от обиды - прощение».

Сын

Мама, мамочка, как тебя не хватает! Иногда снится, как умираешь ты под ударами ног и кулаков хмельных от водки и безнаказанности подростков, как кричишь, стараясь убежать, а тебя снова швыряют на тротуар и бьют, бьют, - я просыпаюсь, и тоже кричу и плачу...Может быть, среди этой толпы были и те, кого ты учила? Мои сверстники, мое поколение...

Твоя смерть осталась не отомщенной: уголовное дело было закрыто, потому что жители соседних домов, где проходило избиение, никого не опознали. Я понимаю: им тоже случается возвращаться домой ночью. А правоохранительные органы, не право охраняющие... Отец со вздохом сказал: «При советской власти была милиция, их сменили менты, потом появились мусора».

Не дает покоя мысль: почему, когда убивали маму, никто не вмешался, не бросился из квартиры на ее крики? А вышел бы я, зная, что могут убить? Наверно, нет... Потому что мамы уже нет, Клава - в Греции, остальные мне безразличны.

Сегодня опять передавал по мобильному телефону сообщение Клаве, ждал ответ, радовался, его читая. Обещает, что приедет в следующем году, весной.

Странная любовь, начавшаяся с подсматривания за прогулками Клавы и отца, их поцелуями... А сейчас... Бродя по улицам, почти ежеминутно вспоминал Клавины слова, ее походку, глаза, сиявшие так, словно в них поселилось солнце...

Помню свою радость, когда узнал о расставании отца и Клавы. Ни на что не надеясь, пригласил Клаву в театр, потом в кафе. К моему удивлению, она пришла: подавленная, грустная, старающаяся этого не показывать. Наверное, для нее я был уменьшенной копией отца, поэтому и всматривалась в меня, словно надеясь его обнаружить, - и разочарованно опускала голову. «Будет и на моей улице праздник!» - твердил я, стараясь окружить Клаву вниманием. Я даже начал изучать с ней греческий язык, одобряя ее поездку в Грецию. Куда угодно, лишь бы подальше от отца, пока он не спохватился и не позвал Клаву обратно!

Я провожал ее на автобус, следующий в Грецию, и тогда, прощаясь,она впервые меня поцеловала - меня, а не отца в моем облике! Ощущение ее губ осталось во мне надолго, а пока что я ежедневно посылал ей сообщения на «мобильник». Там, в чужом краю, кто-то должен быть с ней рядом, хотя бы в телефонной связи, она должна знать, что не все о ней забыли и ее ждут.

Отец о Клаве, если и вспоминал, не говорил ничего. Он считал Клавино путешествие в Грецию заскоком нездорового воображения и был уверен, что, наткнувшись на острые углы реальности, Клава вскоре вернется.

Его «поход в семью», как я и думал, закончился неудачей: присмиревшая на пару месяцев Галина, наверстывая упущенное, ринулась в разгул с такой силой, что отец не выдержал и сбежал: после того, - я случайно узнал у Валерки, - как один из поклонников его пьяной мамы, прежде чем залезть с ней в койку, основательно отца поколотил.Ничего не получилось у отца из попытки забрать Валеркув судебном порядке - основывание - положительная характеристика с места работы, - Галина работала секретарем у крупного коммерсанта.

Заняв денег, отец купил двухкомнатную «хрущевку», и теперь я часто ночевал у него, сразу получив ключи от квартиры. Бабушка Вера отличалась занудством и когда я заваливал домой с приятелями и бутылками, воспринимала это как мировую катастрофу, выкрикивая потом: «Как не стыдно: что скажут соседи?!» Отец к моей «расслабухе» относился спокойно, говоря, что каждому нужно иногда уйти от реальности.

Клава приехала в декабре, под Новый год: я радовался, как щенок, нашедший хозяина. Поселилась Клава у отца, в «моей» комнате, потому что деться ей было некуда: ее бывший муж развелся через полгода после расставания, указав причиной развода: «Жена бросила семью и скрылась в неизвестном направлении», и женился заново. В суде он, конечно, не говорил, что Клава ежемесячно передавала ему и Алене половину зарабатываемых денег! Алена после окончания школы устроилась гражданской женой у какого-то бармена и заботилась лишь о том, как выжать из матери побольше долларов.

Отец воспринял Клавин приезд с удовлетворением. «Надеюсь, ты поняла, что хватит валять дурака и пора возвращаться», - говорил он. Ее холодность и равнодушие отец воспринял как временное явление, не догадываясь, что всю свою нежность Клава дарила мне, повторяя, что я единственное, что осталось от прошлого. Я понимал, что здесь не столько любовь, сколько благодарность, но мне было достаточно. Отец... Если бы он не застал нас в постели, то продолжал бы считать Клаву своей Эвридикой.

Через неделю после Нового года я и Алена вновь провожали Клаву в Грецию. Отец был с нами: спокойный, немного отстраненный, о чем-то думающий. Купил Клаве в дорогу еду, записал ее почтовый адрес, чмокнул на прощанье в щечку. Он вел себя так, словно ничего не случилось. Может быть, так и было?!

Отец

Звездное небо - какое огромное! Глядя в его глубину, ощущаешь мелочность человеческих устремлений, тщету повседневной суеты. Наедине с небом смешно считать свои страдания мировой скорбью. Я не первый и не последний, кому не повезло в жизни, и остается пройти свой путь на земле с достоинством и благодарностью, потому что все-таки ты существуешь, а это и есть главное счастье.

Нельзя дважды войти в одну воду... Если не умеешь быть честен с другими, будь честен с собой... Клава потеряна, - по моей вине. «Там, где был ты, сейчас зола, и не надо, чтобы вновь что-то росло» - ее слова перед отъездом. Кто кричит, тот плохо слышит. Я старался молчать. Тогда я и познакомился с ночными звездами.

Написал Клаве письмо: наверное, отошлю. Когда размазал боль на бумаге, стало легче дышать. Журавль с перебитым крылом, пытающийся взлететь.

Выход из безвыходного положения там же, где вход. Вернемся к тому, кем был когда-то, и вспомним, что остались обязанности перед детьми, мамой, перед теми, кто верит моей деловой инициативе и ищет во мне опору в трудных случаях. Поплавки, удерживающиенас на поверхности жизни.

Это - судьба. За все надо платить, и пришел мой черед. Все проходит: вечно только ожидание.

Она

Кроме двух факторов, побуждающих человека к действию - желание приобрести и страх потерять - есть еще фактор глупости, заставляющий шагать там, где нужно стоять. Если бы не Вера Милютина, я не выжила в этой жалкой стране, когда-то делавшей историю, а сейчас просто в ней существующей. Цивилизация аграриев с огромным раковым наростом под названием «Афины».

От работы на плантациях цитрусовых, куда собирался направить меня Совет (здешний нелегальный центр занятости), Вера меня отговорила, объяснив, что я со своим здоровьем протяну там ноги через полгода. Несколько месяцев работала у фермера, ухаживая за свиньями, козами и курами. Ночевала в сарае, на деревянном топчане; спать удавалось не более пяти часов. Впрочем, вся семья фермера работала на износ, отдыхая только по воскресеньям. Днем ели мало, зато вечером пожирали горы мяса, наращивая внушительные животы. Книг здесь не читают. Женщины заваливают себя нарядами, мужчины соревнуются покупая машины.

Познакомилась с такими же, как я, эмигрантами: в основном это украинки. Каждая мечтает о «зеленой карточке», дающей некоторые гражданские права и позволяющей требовать зарплату побольше: в статусе нелегалов мы получаем треть положенного. Многие имеют любовника: обычно это хозяин. Любовник - гарантия от произвола, в том числе финансового: девочки рассказывали о случаях, когда деньги не выплачивали или отдавали частично.

Вера Милютина уехала на работу в Афины: ухаживать за семидесятилетней старухой. Это считается удачей.

После фермера, - устала от домогательств его брата, - работала в гостинице на пару с Катей Светлицкой. Обслуживали сто двадцать номеров, ночуя в одном из подвальных помещений: без туалета, с крысами. Уставали так, что вечером с трудом добирались до кроватей. Впрочем, платили хорошо, и если бы не распускавшая руки voikokupa (хозяйка), я бы там осталась.

Алеша... Почти каждый день он звонил или посылал сообщения на мой «мобильник». Оказывается, кроме ласковых слов, Алеша умеет давать дельные советы, шутить, смешно рассказывая о знакомых. Об отце не упоминал, я не спрашивала. Достаточно того, что по Володиной вине я попала в эту страну, и теперь я употребляла его имя в тех случаях, когда принято ругаться матом.Потом это настроение ушло, и я о Володе забыла: как о тряпье, упавшем по дороге с подводы.

Одиночество духа гораздо страшнее одиночества тела, которое можно насытить каким-то эрзацем, тогда как душа признает только подлинник. Когда-то, в другой жизни, я ходила в театр, бегала на концерты симфонической музыки.

Одна из немногих здешних радостей - рeno(выходной).Собираемся в кафе «Ойкумена» у Тамары Масловой: за небогатым столом с местным вином обмениваемся новостями, рассказываем о себе, смеемся, плачем, мечтаем о будущем. Здесь я, бывшая комсомолка и атеистка, научилась молиться.

Тамара родом с Херсонских краев, где ее ждут муж-инвалид и трое детей, ютятся вместе с семьей мужниной сестры в маленьком домике. В Греции Тамара шестой год, вот-вот должна насобирать деньги на квартиру. «Я ее иногда во сне вижу: просторную, светлую, с тремя комнатами»,  - рассказывает нам.

В кафе Тамара заменяет двух служанок, работая с пяти утра до часа ночи. Спит с хозяином кафе - жирным вонючим греком, - благодаря чему имеет отдельное помещение для ночлега и небольшую прибавку к зарплате. Тамара, как старожил, учит нас эмигрантской мудрости.«Закрытый рот помогает сохранить зубы» - это я усвоила от нее.

Каникулы в Крыму оказались госпиталем, лечившим меня от прошлого. Бывший муж с бегающими глазами и виноватой улыбкой, самодовольный Володя, так и не понявший, что был не Пигмалионом, а Франкенштейном, дочь со сметой предстоящей свадьбы и последующего круиза, знакомые, завистливо спрашивающие: «Сколько привезла?» Даже Алеша... Что ж, я легла с ним в постель.

Самое печальное: когда осенью сжигают листья и в январе выбрасывают новогодние елки. Такой выброшенной елкой я возвращалась в Грецию, где меня ожидали поиски новой работы и эмигрантское братство. Жизнь на ничейной полосе, в зоне отчаяния. Мечта юности, обещающая стать кошмаром старости.

Письма

Сын

Привет, Эдик!

Распределение в банк после института - дело выгодное, так что поздравляю! Я тоже решил восстановиться в альма- матер: отец обещал учение оплатить.

Ты ошибаешься, думая, что мне повезло с отцом. Он романтик, - из тех, кто способен отдать кошелек первому встречному, если его убедят, что деньги тому нужнее. Я недавно в старых бумагах нашел отцовский дневник со студенческих времен. Ощущение, что читаешь «Записки сумасшедшего»: «Жить для блага людей... Мы - фундамент в плотинах будущего...». К счастью, не все их поколение такое, большинство всегда знало, для чьего блага нужно жить: у них нам и нужно учиться.

Отца иногда жаль: он похож на мамонта, не подозревающего, что стоит в очереди на вымирание. Если человек обречен тлену, если даже самых могущественных из людей ожидает смерть, что толку в бессмертии добра, милосердия, красоты?Для рыночной экономики эти отцовские боги смешны, они уходят, как и взрастившие их люди.

 Он странный, отец... Я с ним поступаю иногда - самому противно. А он посмотрит с насмешливой нежностью - и ощущаешь себя намочившим штаны карапузом.

А мама... Я о ней постоянно думаю: разговариваю, прошу о помощи. Прихожу домой и жду: она выглянет сейчас из комнаты и спросит: «Алеша, кушать будешь?» Однажды из троллейбуса выскочил и побежал за какой-то женщиной с окликом: «Мама!»

Собственная смерть для меня - невозможность и неизбежность. Помню свое ощущение, когда сообщили о маминой гибели. Кроме ужаса и горя была растерянность и понимание, что обрыв, именуемый смертью, приблизился вплотную. Потому что раньше между мной и этим обрывом стояла мама, защищая и оберегая...

Я сейчас пишу редко и мало, так что извини за поздний и краткий ответ. Люди вместе, пока друг о друге помнят. У тебя и меня - общее детство: достаточное основание для дружбы. Помнишь: солнце на деревьях, эскимо, школьный бал, плавание наперегонки?!. Фантики памятных событий - неприкосновенный запас радости, сберегаемый на черный день.

Отец

Клава, Клавочка... У нас никогда не было переписки,  - все ограничивалось встречами, телефонными звонками, разговорами - или совместной работой, когда мы забирались в рискованные и трудные ситуации, заканчивающиеся обычно тем, что мы кому-то помогали заработать деньги. Сами оставались с копейками - и друг с другом. И в те времена, далекие, как страна победившего социализма, мы все-таки оставались в выигрыше, потому что любили друг друга, - а неудачи сближают сильнее, чем счастье.

Сейчас, оборачиваясь назад, я вижу, что из всех женщин, любимых мною, более всего я любил тебя. Я любил до сумасшествия, до одури, готовый, как писал в стихотворении, «все зачеркнуть своей любовью». И я зачеркивал: вталкивая тебя в круг друзей, приучив их к мысли о нашей неразделимости, вводя тебя в свою семью,- без оглядки на мораль и последствия. Ты была моим идеалом, женщиноймечты. Мы жили в разграбленной и несчастной стране, зарабатывая тяжким трудом на пропитание своим детям, - и помогая друг другу в этом. Мы были семьей, воспитывавшей троих детей - и не думаю, что они имели плохих родителей.

 И еще мы мечтали о будущем. Я не знаю, плачет или смеется сейчас домик - безмолвный свидетель наших встреч и мечтаний о совместной, обязательно счастливой жизни. Мне кажется - плачет. Он любил нас, он не хотел нас отпускать: не зря там так и остались большая часть моего и твоего имущества. Мы ушли от него - к «другим пенатам» и «молочным рекам». Для меня это оказалось возвращение в семью, для тебя - отъезд в Грецию, и я не знаю, что было хуже. Как и ты, я многое не рассказываю.

Моя вина не только в том, что я ушел. Моя вина и в том, что я ждал, надеясь на чудо: вернется моя Клава и все потечет по-прежнему, - или получше, потому что обстоятельства изменились. Самонадеянный глупец! Мне стыдно, что я, обезумевший от отчаяния, ставил тебе условия. Не важно, что ты любишь другого - пусть это даже мой сын. Важно то, что ты не любишь меня. И необходимо привыкнуть жить в мире, в котором тебя нет. И я стараюсь привыкнуть, вырывая тебя из себя по кусочкам: вместе с памятью. Здесь мы когда-то ходили и целовались, здесь ты рассказывала о себе, здесь я ждал, а ты торопилась, и бежала, улыбаясь и светясь глазами (ты знаешь, что твои глаза обладают свойством светиться?).

 Помнишь наши поездки в Киев, Севастополь, Судак? Мои провожания тебя на вечерний троллейбус, увозивший тебя домой? Если забыла, то правильно сделала: я их тоже из себя выжигаю. Сквозь слезы, сквозь боль, от которой останавливается сердце.

 Прощай, Клава! Пусть счастлив будет твой путь! У тебя сейчас есть любовь: держись за нее, как бы не была она смешна для других. Уверяю тебя: в мире нет ничего ценнее и важнее любви.

Прощай!

Р.S. День второй.

Смешно, но я продолжаю писать. Переписка длиною в жизнь... Кажется, что нужно еще что-то сказать, чтобы быть понятым, а может, и принятым, суетишься в толчее слов, не зная, которое выбрать, и не выбираешь ничего, понимая, что все напрасно.Стыдно выпрашивать деньги, но еще более постыдно выпрашивать любовь, взывая к жалости, сочувствию и воспоминаниям.

 Сайонара - самые печальные слова в японском языке, произносимые при расставании: «Если так надо - прощай!». Сайонара, Клава!

Она

Здравствуй, Света! Спасибо за письмо!

Чем встретила тебя Oykpaina? Отключением электричества, голодными у мусорных баков, невыплатой зарплаты на фоне голоса диктора об успехах в экономике?! Впрочем, как пишешь, ты вернулась к людям, а не к государству. Ты права: только у нас бедняк отдаст последний кусок хлеба (богач - как и здесь - постарается его отобрать).

Ценю жизнерадостность твоих слов, хотя помогают они мало: то ли зима действует с ее пафосом вымирания, то ли я стала мизантропкой и наперекор всему утверждаю, что нет никого без вины и каждый шаг на земле греховен, как неправедно все человеческое существование.Здесь, в Греции, я начала верить, что жизнь дана в наказание и только смирение может спасти от отчаяния.

Сейчас у меня легкая работа: служанкой в кафе на горном перевале. Посетителей мало- в основном это туристы, спешащие в расположенные в горах зимние лагеря покататься на лыжах. Владельцы кафе на отдыхе в Афинах; вернутся, когда растает снег - и тогда вновь придется искать работу. В кафе я одна; когда падает снег, кажется, что, кроме меня, в мире давно никого нет. Одинокий человек в одинокой стране.

Иногда, закрыв кафе, поднимаюсь ближе к вечеру на соседнюю гору и смотрю, как солнце прощается с землей. «Хораи» - по-японски это несколько минут, когда день ушел, а ночь не наступила, когда все вокруг пропитано последним светом дня и вместе с тем наливается голубизной ночи. Это как море: однажды увидев, помнишь всегда.

Вчера заезжали в гости Катя и Вера, привезли опубликованную в эмигрантской газете поэму Лики Мизиновой «Татьянам, Машам - сестрам нашим». Не забыла, как снимали вместе квартиру? Лика это описывает:

По восемь человек в квартире

(Ведь надо выжить в этом мире).

Да, очередь у туалета,

Но сэкономим на билеты,

На хлеб, бутылку молока -

Мы не Рокфеллеры пока!

Мы сэкономим и на соли...

Мало заработать деньги: нужно их сохранить и довезти домой. Девочки рассказали о Тамаре Масловой. Прошлое воскресенье она перед отъездом накрыла в своей комнате прощальный стол для нашего братства (я отсутствовала, не могла отлучиться из кафе), когда выпили вина, все потеряли сознание. Очнулись: Тамариных денег нет! Девочки говорят, такого горестного крика они никогда не слышали! Хозяин, конечно, эту подлость сделал, но кому докажешь! Тамара в Греции осталась: как без денег домой приезжать?! Хохотушка была, а теперь - лицо мертвого человека.

Получила письмо от Володи. Все несчастья нашей жизни - от идеалистов.

Кому и зачем он писал? Клава, спешившая в домик на Ломаном с кусочком мяса и картошкой в пакете, чтобы приготовить любимому ужин, и Клава, два года прожившая в Греции - разные люди. Нужно вовремя хоронить своих мертвецов и не возвращаться на развалины любви.

Перестала отвечать на Алешины звонки. Всех можно обмануть, но не себя. Чувство благодарности - те же оковы. Есть дорогая, любимая, сделавшая из моих мытарств способ своего существования Алена - хватит и этого!

Вероятно, останусь в Греции. Какая разница, где и как доживать?! Человек привыкает ко всему и даже тюрьма может стать домом. Мне, Света, не к кому и не зачем возвращаться. Родина - это место, где ты кому-то нужен, а для меня самым близким оказалось эмигрантское братство.

Может быть, это настроение усталости, страх одиночества. Иногда я просыпаюсь по ночам от стука в двери кафе, подбегаю, слушаю... Никого... Это стучится безнадежность. И тогда хочется застыть снеговиком и никуда не идти, никого не слушать, не слышать. Или закричать, как Тамарка, диким зверем. Что с нами сделали и делают на земле? Господи, если это ты, то зачем?!