- Алё. Квартира Козлачковых?

Перед Елизаветой Николаевной лежал старый телефонный справочник, открытый на букве «К».

- Да, - ей ответил юношеский бас.

- Юрия Павловича можно услышать?

- Сейчас!.. Деда, тебя!

Елизавета Николаевна закусила губу, лоб её страдальчески сморщился. Она сомневалась, правильно ли поступила с этим внезапным звонком, и шёпотом чертыхнулась.

- Ты чего? - откликнулась Желудкова.

Щёлкнул вскипевший чайник.

Желудкова налила кипятка в чашку.

В кабинете запахло кофе.

- Звоню одному старому знакомому, сто лет не общались, - пояснила Елизавета Николаевна.

Она постаралась сказать это небрежно.

- О, хорошая новость. Тогда перекурю, - Желудкова забрала со своего стола пачку сигарет, чашку кофе и, стуча шпильками, ушла.

Елизавета Николаевна была ей благодарна.

Но вот в трубке зашуршало, раздался знакомый хрипловатый голос:

- Слушаю.

- Юра, привет! - сказала она нарочито весело. - А это я. Узнал?

- Вроде да.

- Как поживаешь?

- Да так, ничего. А ты как?

- Я тоже нормально.

- Откуда звонишь?

- Из центра. А ты, вижу, всё там же…

Она чуть не сказала «в дыре».

- Да, я здесь, как и всегда, - сказал он.

- Ты всё ещё работаешь?

- Нет. На пенсии. А ты как? Замуж вышла?

- Не-а… Я видела как-то про тебя в вашей прессе - финансовые махинации, судебный процесс и так далее. И чем закончилось?

- Ничем. Хотя нервы помотали. Развалилось дело.

- Тебе повезло.

- Да, повезло.

- Рада за тебя. Как это тебе удалось вляпаться?

- Так, козни старых друзей.

- Кого?

- Ну, кого-кого. Бухгалтерши. Вот когда я вспомнил твои слова…

- Напомни…

- Ну что она змея подколодная.

- А, да…

Она вспомнила про «змею».

Бухгалтерша, по слухам, числилась когда-то, в числе прочих, в любовницах у Юрия Павловича. В ту пору Елизавету Николаевну это бесило.

- Главное, тебя никому не удалось посадить, и я за тебя рада. Это честное слово.

- Спасибо. А ты как?

- Так же. Только редактор другой. Предыдущего на пенсию отправили.

- Знакомая картина.

- Ну. Всё как у вас. Остальные, из тех, кто при мне работал, на прежних местах?

- Да.

- И бухгалтерша?

- И она тоже. Меня одного съели. А я, в принципе, и доволен, что на пенсии. Правда. Не ожидал, что так хорошо мне станет. Книги читаю, отдыхаю, гуляю.

- Я рада за тебя, - снова, уже в который раз, сказала она.

Она не решалась произнести то, ради чего позвонила.

В коридоре послышался голос редактора, он шутил с новой секретаршей, Олей Парамоновой. Секретарша смеялась заливисто и нагло, как показалось это Елизавете Николаевне. Ей стало противно…

Она скривилась, а потом сказала решительно:

- А я вот позвонить надумала. Предложить хочу. Давай встретимся, как на это смотришь?

После короткой паузы он ответил. Он говорил без удивления и, решила она, равнодушно:

- Нормально смотрю. Можно.

Ей не хотелось признавать, что он охладел к ней. В конце концов, он согласился на встречу, хотя бы так.

- Приезжай тогда. Сможешь?

- Смогу. У меня как раз поездка к вам запланирована. Через два дня. Сына проведать.

- А где он?

- В СИЗО.

Елизавета Николаевна помнила его сына. Смазливый дамский угодник, весь в папашу. Гуляли редакцией на его свадьбе. С той свадьбы ей запомнился забавный эпизод. Юрий Павлович во время демонстрации гостям нового дома, выстроенного им для сына, показал в мужской спальне потаённую дверь для любовниц. Дверь располагалась внутри платяного шкафа, и через неё можно было выскочить во внутренний двор с фруктовым садом и калиткой на улицу.

- За рулём в пьяном виде, сбил беременную. Насмерть…

Он замолчал.

- Давай ты мне продиктуешь номер своего мобильного,  - сказала она.

Давай, - сказал он.

...К свиданию Елизавета Николаевна подготовилась. Сходила в бутик за покупками - лакированные туфли на высоких каблуках, модный костюм с прозрачной блузкой, нижнее бельё кружевное.

Из магазина, с горой шуршащих пакетов в руках, она направилась в салон красоты: там её полуседые космы подстригли и выкрасили.

- Мама, я на шмотки потратила все те деньги, что в редакции на юбилей подарили, - объявила с порога, скинула нога об ногу растоптанные кроссовки,и стала примерять обновы.

Мать отозвалась с кровати:

- Давно пора. Осталось мужчину найти.

- Ага. Нашла уже, - она засмеялась.

Ворох новой одежды поднял ей настроение.

- Правда, что ли? И кто он?

- Юрий Павлович Козлачков.

- Тьфу. Опять этот старый пердун. На что он тебе, козёл. Потаскун. Кобель, тьфу, - мать пришла в негодование.

Она считала Козлачкова человеком подлым и двуличным. Она ненавидела Козлачкова, много лет морочившего голову её дочери.

- Где ты его откопала?

- В телефонном справочнике, - она снова засмеялась.

Ей нравилось, что мать называет Козлачкова козлом и пердуном.

- С него песок сыпется,- сказала мать.

Довольная, что у дочери хорошее настроение, мать успокоилась и тоже засмеялась.

- Плевать. Пусть песок. Пусть потаскун.

- Ты бы ещё через десять лет о нём вспомнила, когда ему сто лет стукнет.

- Через десять лет ему стукнет всего лишь… ммм… восемьдесят.

- Во-во. Сколько же ты его не видела? Лет двадцать?

- Пятнадцать.

- Ты ж не любишь его.

- Ну и что? На безрыбье и рак рыба.

- Но ты ведь, балда, в редактора вашего втрескалась.

- И что с того? Я в него, а он в другую. Ей любовь, а мне вот дулю. Ха-ха.

- В кого же он?

- В дуру. Молодую и красивую.

- Ну и наплюй на него.

 «По мне, так лучше одной быть, чем с женатыми таскаться», - хотела сказать мать, но раздумала. Ей было жалко дочь.

- А ты знаешь, я шикарно выгляжу, - сказала дочь.

Она стояла перед зеркалом и смотрела на себя.

- Наконец ты взялась за ум, - сказала мать.

Она собиралась продолжить: «Я давно тебе говорила… Выброси эти свои мешковатые юбки до пят, выкраси волосы, приведи себя в порядок». Но вслух сказала:

- Иди, я погляжу на тебя.

Дочь подошла.

- Отлично. Тебе идёт стрижка. Тебе с детства шли стрижки. И чёлка молодит.

«И зря ты волосы отпускала, это старит», - сумела проглотить мать, вместо этого сказала:

- Волосы покрасила - и сразу другая картина.

- Картина маслом, ц-ц-ц, - дочь, смеясь, пощёлкала языком. - Так что, мама, ты права, дело за малым. Жениха найти.

- Найдёшь, я уверена в этом.

Дочь снова ушла к зеркалу. Но ни красоты, ни молодости там не увидела. «Никого я уже не найду», - подумала она.

- Ого! Лизонька! Чудесное преображение! Ты выглядишь на десять лет моложе,- сказал Михаил Викторович.

Они встретились во дворе редакции. Она специально стояла здесь, в тени тополей, возле вонючей бетонной урны, где обычно собираются на перекур журналисты. Она много лет назад бросила курить, но сегодня нарушила зарок.

Она хотела, чтобы он увидел её - новую, помолодевшую, красивую.

Как только служебный «мерседес» с ярлыком «пресса» на лобовом стекле притормозил перед шлагбаумом, Елизавета Николаевна выбросила сигарету и пошла навстречу редактору быстрым шагом. На её лице изобразилось в ту же минуту выражение деловое и сосредоточенное, она показывала всем своим видом, что спешит.

- И куда мы убегаем с утра пораньше?

- Важное интервью! - ответила Елизавета Николаевна срывающимся голосом.

Сердце её колотилось от волнения.

- Настолько важное, что ты стала выглядеть ну прямо  сорокалетней. А тебе эта стрижка идёт. И этот новый прикид весьма-весьма. Такая вся из себя респектабельная. Ой, разбаловал я вас. Уходят с работы, когда вздумается, сами себе задания придумывают. Ну, разбойники, дождётесь репрессий.

Он засмеялся, бросил беглый взгляд на свои наручные навороченные смарт-часы и сказал, глядя на Елизавету Николаевну:

- Кстати. Насчёт репрессий. Слух из достоверного источника. Под Осляковым кресло зашаталось. Этого следовало ожидать - после такого-то провального голосования. А я, кстати, предсказывал ему неизбежность расплаты,  - Михаил Викторович указал пальцем вверх. - И вот гром грянул. А за что снять - это не сложно. Скелетов в шкафу, да на таких постах - за этим не заржавеет. Коррупция и тому подобное - ну, как обычно, сценарий понятен. Со дня на день наручники наденут. Ждём. Главное, успеть нам вовремя. Я набросал предварительно. Твоё интервью с ним, сама понимаешь, уже вчерашний день. Пусть полежит до лучших времён.

- Ты думаешь, будут лучшие времена? - спросила Елизавета Николаевна; она в эту минуту не думала об Ослякове, под которым шатается кресло.

Она думала о том, будут ли у неё и у Михаила Викторовича вот эти самые лучшие времена, о которых он только что упомянул.

- Лучшие времена обязательно должны быть, Лизонька. Всегда и во всём. Во всяком случае, если в это не верить, то и жить незачем. И ещё, раз уж на эту тему. Хорошая новость. Рюмшин согласен оплатить нам две полосы. Налом. Так что готовься, у вас с Желудковой будет горячая пора. Думаю, вы постараетесь на славу, ага?

- Ага, - без особой охоты сказала в тон редактору Елизавета Николаевна.

Она не любила всё проплаченное. Восхваление Петров Петровичей, Андреев Андреевичей, Сергеев Сергеевичей. С их далеко не всегда передовыми на самом деле заводами, полями, фермами. Она знала, редактор сам напрашивался на подобные заказы, он специально ездил по области. Но больше всего её коробило, что те, кто отказывался от подобного - как это называл редактор - взаимовыгодного сотрудничества с их газетой, попадали по приказу Стародубова в чёрный список за своё неправильное поведение. В наше время накопать можно на любого, любил в этих случаях говорить Стародубов. И выуживал из компьютера ждущие своего часа файлы с компроматом.

Михаила Викторовича в области не то что не любили, а скорее ненавидели.

Всё это было известно Елизавете Николаевне. Будь это кто-то другой, а не обаятельный, яркий, удивительный в её глазах Михаил Викторович, то она наверняка имела бы о нём иное мнение, она это и сама понимала. Но именно этому человеку Елизавета Николаевна всё прощала и не желала знать ничего плохого о нём.

Редактор наклонился, чмокнул в щёку.

Она ждала этой минуты. Его дежурные поцелуи в щёку составляли особую счастливую часть её несчастливой жизни.

От прикосновения губ Михаила Викторовича к напудренной щеке у неё закружилось перед глазами, а колени подогнулись.

Рядом она услышала его голос:

- Давай, беги, красунья. Потом расскажешь, что за интервью загадочное.

Он хохотнул. И, подмигнув ей напоследок, зашагал прочь своим обычным размашистым шагом, напевая что-то весёлое, белозубо улыбаясь мелькающим по сторонам подчинённым и размахивая по привычке одной рукой.

Она смотрела ему вслед, не в силах уйти. Он безумно красив, думала она. Его спортивный торс, широкие плечи. Его размашистая походка, его короткая мужская стрижка. Ей всё нравилось в нём. Как ладно сидит на нём костюм. Как замечательно блестят его туфли. Как хорошо он пахнет.

У неё сдавило тоской сердце.

Обаяние встречи с Михаилом Викторовичем, уже исчезнувшим из виду, стремительно растаяло.

Она бросила взгляд на урну и с трудом сдержалась, чтобы не вытащить оттуда свою стрельнутую у Желудковой недокуренную сигарету. Но не идти же в кабинет к Желудковой ради вонючих сигарет.

С ней поздоровались, кто-то из мужчин сделал ей комплимент по поводу омоложения.

Она вышла за ворота.

Только глупый человек может думать, что изменить внешность - это изменить жизнь, сказала она себе. Я идиотка. Кому я нужна? О, блин, какого хрена я прихорошилась для этого старого пердуна? Почему я решила, что пердуну по-прежнему есть до меня дело?

Её мысли перескакивали, она злилась, ей хотелось убежать домой, зарыться с головой под подушку. Она призналась себе, что она сумасбродка, и сумасбродка больше не желает идти на это, надуманное с бухты-барахты, чёртово свидание. Ей хочется идти вслед за другим мужчиной. Хочется, чтобы он узнал о её свидании с Козлачковым, чтобы удивился и, быть может, спохватился, что опоздал. Я не только сумасбродка, но я ещё и большая дура, подумала она, и отчаяние, безнадёжность то переполняли её, то исчезали, и вновь неясные надежды будоражили душу.

Она шла по городу, смотрела на себя в витрины. Там, в витринах, она казалась молодой. Ей чудилось, что на неё заглядываются. Она шла с гордо поднятой головой и следила за осанкой. Она замечала, что сутулится, и заново расправляла плечи. Она давно не испытывала этой подзабытой самоуверенности, понимания, что она не хуже других.

Она отвыкла ходить на каблуках, у неё быстро устали ноги. Но стоять на остановке не стала. Общественный транспорт - это муторно.

...На условленном месте Юрия Павловича она не увидела.

У неё испортилось настроение. Она снова вспомнила Михаила Викторовича. У него пристальный взгляд. Будто в самую душу заглядывает, так ей кажется. И ещё ей кажется, он смотрит… ну, как-то нежно, что ли, будто он только на тебя одну так смотрит, и любит именно тебя… Во время разговора он имеет привычку коснуться рукой. Елизавете Николаевне нравится, когда его рука дотрагивается до её руки, или когда он, шутя, приобнимает её за талию. В теле от его как бы случайных прикосновений будто стреляет током. Она испытывает счастье, а ещё надежду, что Михаил Викторович таким образом стремится показать ей особое расположение. Она ищет встреч с ним в коридорах, в кабинетах, на лестницах, во дворе. Её душа замирает при его приближении, она мечтает, чтобы он снова коснулся её. На совещаниях ей кажется, что он чаще, чем того требуют приличия, задерживает на ней взгляд, и в этом взгляде ей мерещится любовь.

Любовь к Михаилу Викторовичу - это иное измерение, в котором она живёт уже два года.

Два года, равные вечности. За этой вечностью есть в понимании Елизаветы Николаевны заветная дверь, она вот-вот откроется, и там, за дверью, начнётся счастье. А за этим счастьем откроется следующая дверь, и там тоже обязательно будет счастье, и тоже обязательно с ним, со Стародубовым…

На улицах ей мерещится, что там, вдали, идёт тот, о ком все мысли, она ускоряет шаг, чтобы догнать, но понимает, что обозналась. Она уговаривает себя вычеркнуть его из сердца. Вернувшись после работы домой, она, закрывшись в своей комнате, скулит. Она рыдает ночью и кулаками колотит в ярости по мокрой подушке. Я должна его возненавидеть, я обязана его забыть, я не имею права любить его. Она ищет способы, чтобы превратиться в серую мышь. Длинные мышиные юбки, глухие старушечьи кофты. Не красит глаза, не красит волосы. Всё против плохой и вульгарной, какой она себя изнутри видит.

Я не должна повторять прежних ошибок, говорит она себе, я должна бежать от женатых. Она соглашается с внутренним голосом и старается действительно бежать и ещё раз бежать от Стародубова. И она бежит.

 Но бежит,чтобы не потерять его из виду. И против воли стремится попасться ему на глаза. О, гадина, с ненавистью говорит она о себе. И снова, с проклятиями в  свой адрес гадины, она ищет случайных встреч с ним и ест себя за всё-всё-всё это, что так её изводит.

Но вот случилось то, что случилось. Горе. Зовут горе - секретарша. Оля Парамонова. Это уже не другое измерение. Это то, что рядом, то, что реально, сегодня, тут, на земле, это - настоящее, и оно рушит надежду, оно превращает и без того невыносимую жизнь в пытку.

И эта пытка стала источником новой муки, помимо первой, стародубовской. Мука номер два, под фамилией Парамонова, вошла в неё, Елизавету Николаевну, нагло, непрошено… Мука с чужими накрашенными глазами, красивой причёской, стройными ногами... Всё это мельтешит каждый день перед Елизаветой Николаевной. Рубит, колет, бьёт.

Её тянет к редакторской приёмной, её руки дрожат, сердце колотится, но она всё равно с болью в душе и со страхом  приоткрывает дверь, смотрит в дверную щёлочку. Она хочет увидеть самое страшное для себя - и она это видит.

Они не знают, что на них кто-то смотрит. Они целуются.

Они оба что-то говорят друг другу, то самое, сладкое, нежное и такое невыносимое для Елизаветы Николаевны, и уходят к нему. Слышно, как внутреннюю дверь в редакторский кабинет закрывают изнутри на ключ.

- Дорогу! - крикнули сзади.

Она отшатнулась. По тротуару, едва не сбив её, пронёсся на моноколесе парень в наушниках и с пачкой газет в руке. Оглянувшись, он крикнул: «Все на митинг!» На его футболке Елизавета Николаевна разглядела надпись: «Долой буржуев!». Одну из газет он бросил Елизавете Николаевне под ноги. Она подняла. «Искра», - прочитала название.

Со стороны площади доносился гул людской толпы, гудели сирены.

- Вот единственное, что чего-то ещё стоит в нашей жизни.

Говорила старуха.

Заметив, что на её слова обратили внимание, старуха пояснила:

- Митинги - это не просто глас народа. Это отдушина в нашей вонючей жизни.

У старухи в руках была палка с удобной длинной рукояткой. Новая алая косынка сползла ей на мохнатые, накрашенные чёрной краской брови. На ней была надета точно такая же красная футболка, как у того парня, с надписью «Долой буржуев!». Старуха вынула из болтавшегося на локте допотопного ридикюля зеркальце и, внимательно глядя на себя, подкрасила ядовито-кровавой помадой и без того ярко намазюканные, в сетке морщин, губы. Потом она поправила косынку и, довольная собою, посмотрела на Елизавету Николаевну.

- Жизнь всё ужаснее. Не правда ли?

- Да. Жизнь всё ужаснее, - согласилась Елизавета Николаевна.

А ведь на самом деле жизнь моя всё ужаснее, подумала она.

- Вот-вот, - сказала старуха, полюбовалась на свою палку, затем с явным удовольствием опёрлась на неё. - А у меня палка новая, видишь.

- Хорошая палка, - Елизавета Николаевна через силу улыбнулась.

- Это мне от партийного руководства, - сказала старуха.  - Для удобства на митингах.

- Вы, наверное, их постоянная участница? - спросила Елизавета Николаевна.

Тема старухи и митингов её заинтересовала, она по привычке стала в параллельном мысленном мире обдумывать будущий газетный материал.

- Конечно! Я - завсегдатай! - с гордостью сказала старуха. - Я член партии. Партия не фальшивая, не эта ваша чиновничья, а настоящая, наша, та самая. Ладно, я туда, на митинг.

И она пошла дальше.

Елизавета Николаевна поймала себя на мысли, что не прочь тоже пойти на старухин митинг и написать по его мотивам убойный материал под заголовком «Старухин митинг».

Она глядела, как старуха идёт неторопливыми шажками, как развевается её балахон, и видела в этой старухе себя. Только без палки. Хотя… палка не помешала бы. Такая, чтобы до самой смерти, и никакой другой опоры больше и не нужно. А я мужчин зачем-то ищу, думала она. Промчался парень, чуть не сбил меня, вот так промчалась и вся моя жизнь, а я всё живу. А зачем… Зачем мне это всё, думала она. Зачем я ищу любовь, которая приносит такую невыносимую муку. Зачем мне Козлачков? Да и Стародубов, зачем? Пустое, всё пустое. Мама права.

При мысли о Михаиле Викторовиче ей, как обычно, захотелось плакать. В сердце стояла тоска. Елизавета Николаевна ощущала эту тоску так реально, будто кто-то душил её. Это слёзы, это они душат, подумала она, и прерывисто вздохнула, подавив спазм в горле от подступивших рыданий.

Она вспомнила, что потратила свою драгоценную денежную заначку, её приберегала на чёрный день. И потратила не на медицинскую многофункциональную кровать с удобствами для лежачей матери, а выкинула на глупость, на пустоту, вот на эти дурацкие туфли на лошадиных каблуках, на эту дурацкую короткую юбку, дурацкую прозрачную блузку, под которой просвечивает ее немолодость. Да, именно, я потратила деньги на всё то, что подчёркивает мою немолодость. Так думала она, и то, что совсем недавно в её освежённом облике ей нравилось, теперь казалось гадким. Захотелось стать снова молодой и красивой, думала она, такой, как пятнадцать лет назад, когда встречалась с ним, захотелось вернуть то время, когда любили… А он… не приехал. Я дура.

Она вспомнила, что у неё есть номер его мобильного, но звонить ему, конечно, не будет.

- Лиза! - окликнули её.

Юрий Павлович помахал ей с противоположной стороны улицы. Он сидел на скамейке под козырьком автобусной остановки. Вероятно, он находился там всё это время и наблюдал за мной, пока я тут топталась, подумала она. Быть может, он сомневался, стоит ли ворошить былое, и колебался: уйти незамеченным или не уйти... А может, он задумался, и не сразу меня увидел. Но какая разница. Главное, он здесь, и я, кажется, не особенно рада этому.

Теперь, когда стало ясно, что свидание не оказалось пустым звуком, и встреча с Козлачковым превратилась в реальность, она не почувствовала ожидаемого ею облегчения. Минуту назад мысль о сорванном свидании порождала неопределённые, неприятные чувства, но теперь эти же чувства вызывал в ней один только вид её бывшего любовника.

Сейчас придётся лицемерить, говорить глупости, вспоминать мерзкое прошлое. Давно забытый человек маячил перед её затуманенным взглядом.

Она нехотя перешла дорогу и с тайной досадой смотрела перед собой. Она будто не видела Юрия Павловича. Она была готова после «здрасте» сказать «прощай» и запрыгнуть в первую попавшуюся маршрутку.

И ведь знала, знала, что так будет, и всё равно расфукала деньги, намарафетилась, и всё это с пустотой в душе, с ожиданием ещё большей пустоты при встрече.

Зачем она оживила похороненное? Для самоутверждения? Клин клином? Избавиться от ревности к секретарше? Почувствовать себя не отверженной, а любимой? Но даже если и так, то ведь как глупо, о, как глупо. Разве можно приказать сердцу!

Вот он, тот человек, с которым она когда-то рассталась. Седой, сутулый. Мешки под глазами. Лицо мятое, обвислое, в жёлтых складках. Ей стало неловко от своего яркого вида. Рядом с этим стариканом она выглядит нелепо.

Но было в его глазах то, что показалось отзвуком собственных чувств - знакомая ей тоска, близкая ей душевная мука.

- А ты не изменилась - красивая, молодая, - сказал он, глядя на неё.

- Ты говоришь так буднично, что кажется, будто мы только вчера расстались, - она заставила себя засмеяться.

У него сын в тюрьме, ему не до меня, подумала она. Ей хотелось придумать оправдание его равнодушию. Она не желала допускать мысль, что запасной вариант любви оказался провальным. Она страшилась признать поражение и сказать себе честно: исчезла единственная и последняя надежда на то, что есть ещё кто-то на земле, кто меня любит.

- Ты на машине? - спросила она.

Ей захотелось в эту минуту услышать, что он приехал на машине, и сейчас он увезёт её в пригородную лесополосу, как это было принято когда-то в их отношениях. И они окажутся наедине друг с другом. Тогда она испытает забытые чувства, и что-то в ней проснётся, и она, быть может, хоть на полчаса станет счастливой… Она сказала себе в ответ на такие мысли, что это глупость, и желание оказаться в прошлом тоже глупость, и она уже никогда не сможет полюбить этого деда.

- Нет. Рейсовым. На машине редко езжу. Бензин дорогой. Разве что на дачу, огород копать.

Она обрадовалась, что он не на машине. И вместе с тем разочаровалась. Она вспомнила: он и раньше свою машину не часто использовал. И тоже говорил, что бензин дорогой. На служебной по личным делам мотался. И свидания у него с ней проходили обычно в редакционной «Волге».

Жмотом был, жмотом и остался, подумала с насмешкой.

Зазвонил его телефон.

- Всё хорошо, я уже на месте, - сказал кому-то Юрий Павлович.

Его о чём-то спросили, он сказал:

- Да. И она тоже. Да, рядом.

До Елизаветы Николаевны донёсся женский голос. Она поняла - его жена.

- Надя, - сказал он, убирая смартфон в чехол. - Ревнует.

- К кому?

- Ну как к кому. К тебе, конечно.

- Ты ей что, рассказал о нашей встрече?

- Ну да. Пусть. Что тут такого.

Елизавета Николаевна удивилась, что он рассказал жене о их встрече. Это говорило о многом. То, что раньше он считал долгом держать в тайне, теперь…

Это конец жизни, он поставил на себе крест, подумала она.

Ей стало жалко и его, и его старую жену.

Он поднялся.

Она на каблуках оказалась чуть выше его. Она вспомнила: в те, прежние, годы их отношений старалась именно по этой причине носить обувь без каблуков.

- Пойдём к Степану, - сказал он.

Он кивнул в сторону высокого, обвитого по верху колючей проволокой, глухого каменного забора, за которым скрывалось СИЗО, и пошёл, сутулясь, придерживая руками лямки увесистого рюкзака за спиной.

Ей не хотелось идти в СИЗО, но что делать. Помедлив, она пошла следом за Юрием Павловичем. Она с самого начала предполагала, что он позовёт её с собой в тюрьму. Но всё-таки надеялась на другое. Они погуляют по городу, посидят в забегаловке за чашкой кофе, быть может, договорятся о новой встрече, а потом он отправится, наконец, к сыну, а она вернётся в редакцию.

- Знаешь, что, давай сначала где-нибудь перекусим? Ну, а потом заглянем к начальнику СИЗО, и от него - к Степану, - сказала она.

И добавила в ответ на его вопросительный взгляд:

- Мне знаком Дедигуров, начальник следственного изолятора, доводилось как-то брать интервью.

- Покушать всегда успеем. А к этому твоему гурову-дурову зачем?

- Чтоб проблем меньше было у твоего сына благодаря вот этому волшебному средству, - она покрутила перед его лицом журналистским удостоверением.

Она психанула в душе, что он зажал угощение, но говорить ничего больше не стала на эту тему.

- А, да, - сказал он, усмехнувшись.

Под аккуратной полоской седых усов мелькнуло подобие улыбки.

- Признаюсь честно, журналистский дух беспокоит по сей день и меня, - сказал он.

Воспоминание о журналистике его оживило. Он разговорился.

- Это уже до конца жизни. Эдакая, можно сказать, ностальгия. Бывает, нахлынет, не отпускает. И хочется снова заняться всем этим - репортажами, очерками. Но сядешь, наметишь тему, начнёшь обдумывать, составлять план, вот первое, второе предложение, а уже наваливается усталость, ломит поясницу, тянет в сон, тут зовут к столу, а после обеда точно уснёшь, а там на огород пора… И так изо дня в день.

- Понимаю, - сказала она.

- Понимаешь? - переспросил Юрий Павлович.

Он замедлил шаг, взял Елизавету Николаевну за руку.

Она взглянула в лицо Юрию Павловичу и подумала, что в его жесте скрывается не поиск утраченных чувств, а что-то иное, то, что имеет отношение скорее всего к его сыну, а ещё к этому жуткому тюремному зданию, к которому они приближаются.

Он остановился, огляделся и, не отпуская руку Елизаветы Николаевны, сказал тихо, так, чтобы никто из прохожих не услышал:

- Лиза, я ведь собираюсь взятку дать. Усекла?

Видно, это его мучает, раз он решился на такое признание, подумала она.

- Усекла, - она высвободила руку.

Его покоробило, что она отняла руку - так показалось ей.

Она вспомнила о недавнем звонке его жены, и ей снова стало жалко их обоих.

- Я ведь и сам, когда на меня дело завели, благодаря бабкам выпутался. Вот и теперь… Иначе никак. В наши времена. Сама понимаешь.

Он рассказал, что ему пообещали составить для сына медицинское заключение об эпилептическом припадке за рулём в момент аварии.

- То есть, получается, не он виновник, а его машина. И ничего более. Так что, Лиза, не так всё плохо, - сказал он.

...Начальник следственного изолятора Глеб Иванович Дедигуров встретил их с неожиданной для них радостью. Он вышел к ним на проходную. Он улыбался, обещал показать местные достопримечательности, а потом угостить дорогих гостей «вкусным тюремным обедом».

- А я, Елизавета Николаевна, как ваш голос услышал, то сразу вас и вспомнил. Забыли вы нас, однако, давно не навещали. А я вот помню. Но хорошо, мой номер у вас остался. Очень-очень благодарен, что сохранили мой номерок,  - говорил он, поглядывая то на Елизавету Николаевну, то на её спутника быстрыми весёлыми глазами.

По пути он отдавал указания попадавшимся навстречу людям, отвечал по телефону, что перезвонит позже.

- Вы как нельзя кстати, дорогие мои, - говорил он радостным голосом. - У меня тут столько малых и не малых проблемок накопилось, а с вашей журналистской помощью, надеюсь, что-то авось и разрешится. Давайте не откладывая сразу проведу кое-куда, покажу, расскажу, а уж потом вы и к вашему Степану попадёте, и наговоритесь сколько душе угодно.

Глеб Иванович привёл их в тюремную церковь. Белое здание с ярким куполом и сияющим на солнце крестом выглядело непривычно и даже как-то странно внутри унылого двора, рядом с серыми зарешечёнными корпусами. Глеб Иванович отпер ключом дверь, провёл гостей внутрь.

- Это моё детище, - сказал он, оглядывая храм и крестясь широко, правильно, тремя перстами.

На недоумённый взгляд Елизаветы Николаевны ответил:

- На такой работе, как у меня, или в нелюдя превращаться, или в богомольца, - он посмотрел на них обоих по очереди, улыбнулся глазами. - А ведь как у нас церковь отстроили, да как батюшку назначили, да как начал отец Сергий служить, что-то изменилось, ей-богу, в атмосфере. Сидельцы, а таких уже немало, заинтересовались, на службы записываются. Вроде, как мне кажется, лицами светлеют. Ну, дай-то Бог…

Он снова перекрестился.

- Знаете, а вы напрасно удивляетесь. Честное слово, напрасно! Да и вообще… Что вы знаете о преступниках? Я, например, ни-че-го! Нет, конечно, в общепринятом значении знаю то, что по закону положено. Но не об этом речь. А я вот о чём. Что вы, журналисты, думаете о нашем мире? Обо всём этом, что вокруг творится, а? Человек с катушек съехал, а? Люди ополоумели, как вам такое мнение? И самое ужасное - они, люди, это понимают. А ещё более ужасное, извините, всем же это и по барабану. Душа человеческая - это сегодня самый страшный вопрос. А отчего? Бога народ забыл? Думаю, да, забыл. Бога! Ну да ладно… Философия  - философам, а уж нам, тюремщикам, хоть бы со своим болотом справиться.

Он отвернулся, перекрестился на иконы и прежним, как в начале встречи, воодушевлённым голосом сказал:

- А теперь туда, куда и хотел вас первоначально отвести. Сюда мы зашли так, по пути, для разогрева, как говорится, души и сердца.

И бормотнул: «Господи, помилуй».

Когда перед взглядом Елизаветы Николаевны предстала узкая душная камера, дверь в которую по приказу начальника отпер, гремя связкой ключей, молодой, со свежим румянцем на гладких щеках надзиратель, то она почувствовала дурноту. Тяжёлый спёртый воздух, сумрак, но самое тягостное - это люди. Девушки с бледными и, как показалось Елизавете Николаевне, перепуганными лицами, между железными двухъярусными кроватями. Они выстроились вплотную друг к другу в три шеренги, задний ряд напирал на передний. Елизавета Николаевна удивилась, как такое количество людей сумели впихнуть в этот чулан с зарешечённым окном.

- Сорокина, - обратился Глеб Иванович к курносой миловидной Сорокиной в мешковатом застиранном платье неопределённого цвета, с обвисшим пояском на детской талии.

На вид ей можно было дать лет шестнадцать. Услышав свою фамилию, она оторвала взгляд от холодного, уложенного плиткой пола, стрельнула глазами на окаменелых сокамерниц и, посмотрев мельком на начальника, с любопытством принялась разглядывать гостей.

- Вот наша Люся Сорокина, подаёт пример в дисциплине, ответственности, девушка трудолюбивая и скромная,  - сказал Дедигуров. - Люся, расскажи гостям, за что тебе дали три года.

- Украла в магазине палку колбасы.

В её взгляде, как бы удивлённом, в её интонации угадывалась, как решила со своей журналистской фантазией Елизавета Николаевна, наивная мечта о чуде, том самом чуде, когда сбываются самые безумные желания. В мысленном параллельном мире Елизаветы Николаевны забрезжил будущий газетный материал об ожиданиях и мечтах шестнадцатилетней воровки. Важные господа вдруг окажутся влиятельными людьми, и они помогут ей, Люсе, вырваться на свободу. Сейчас эти господа обязательно сообразят: нельзя детей сажать за килограмм колбасы, пусть сажают тех, про которых говорят, что они грабят страну. А про неё, Люсю, должны там, наверху, осознать: она ещё не видела жизни, и она не хочет сидеть в тюрьме.

Елизавета Николаевна понимала, что ничегошеньки на самом деле не знает об этой Люсе и её истинных чувствах, мыслях. Но один вид этого растерянного ребёнка, одни только её беспомощные слова об украденной колбасе и полученном за это реальном уголовном сроке,подействовали на Елизавету Николаевну так, что у неё помутилось в голове.

У неё сжалось в горле, сдавило в груди, ей стало так невмоготу, так душно… В камере совсем нечем было дышать. Она видела перед собой много лиц, много глаз, все смотрели на неё и чего-то от неё ждали. Елизавета Николаевна, уже ничего не замечая и не помня себя, будто наощупь вышла в коридор. Она не могла сдержать того, что душило её, и оно заслонило от неё всё, что было вокруг. Оно шумело в голове, стояло в глазах, оно с такой страшной болью раздирало изнутри её, будто резало по живому. Елизавете Николаевна прислонилась к стене. Ей дали воды.

До неё доносился голос Глеба Ивановича, он стоял перед ней, участливо смотрел и говорил добрым голосом, будто убаюкивал. Глеб Иванович обещал показать ещё и другие, тоже интересные камеры, других, тоже интересных заключённых, опять говорил, что накопилось много проблем, и смотрел на Елизавету Николаевну с той самой надеждой, какую она только что прочитала в глазах девочки Люси.

Зазвонил телефон.

Звонила Желудкова. Просила вместо неё сходить на митинг.

- Если, конечно, сможешь. Стародубов, блин, задолбал, взбрендило ему вдруг с этим митингом. Велел нарыть негатива, хотя бы сто строк. Указивка из администрации поступила. А у меня, блин, через полчаса свидание со своим. Пока Петька в командировке, надо пользоваться, - тараторила со смешками Желудкова.

Елизавета Николаевна молчала.

- Чё молчишь, Лиз? - сказала Желудкова. - А, поняла, я не вовремя. Пардон. Тогда с митингом я сама чего-нибудь покумекаю. Ещё раз пардон.

Глеб Иванович, деликатно, в сторонке дождался завершения телефонного разговора и продолжил обращённую к Елизавете Николаевне речь.

Она хотела из приличия хоть что-нибудь ответить, но горло по-прежнему было передавлено.

Она направилась к выходу. Он пошёл провожать её до главных ворот.

Она была ему благодарна, что обошлось без вопросов, почему она решила уйти.

По дороге он снова говорил о своей надежде на её помощь.

Она кивала, вытирала носовым платком лицо и, зажимая этим платком рот, сказала придушенным голосом, что, конечно, поможет. Она хотела бы сказать ещё что-то, но голос вновь отказал ей.

На проходной им повстречался священник.

- Отец Сергий, благословите, - сказал Глеб Иванович и подошёл под благословение.

Елизавета Николаевна смутилась, оказавшись нос к носу с человеком в рясе. Она увидела себя со стороны, глазами этого отца Сергия, увидела как бы с чужой колокольни свою вульгарность, свой и внешний, и внутренний срам, так ей показалось. Ей хотелось закрыть руками размалёванное лицо, спрятать открытые коленки или просто провалиться сквозь землю. Она подивилась этому, для неё, собственно, дичайшему стыду перед человеком, которого видит впервые в жизни, но, встретившись взглядом со священником, ещё сильнее смутилась.

- Простите, - сказала она ему, а где-то в параллельном мысленном мире сказала о самой себе: «Ну и ну!».

Идя по городу, она слышала звонки своего телефона, видела, что это звонки от Козлачкова, от Желудковой, от Стародубова, но никому не отвечала.

Она мельком взглянула на далёкую толпу митингующих и отвернулась. Её взгляд задержался на бабушке с пластиковым стаканчиком в руке. Бабушка сидела на складном стульчике возле подземного перехода. «Бога забыли», - вспомнилось Елизавете Николаевне из сегодняшнего дня. Она положила в пластмассовый стаканчик пятьдесят рублей. «Дай Бог вам здоровья», - услышала в ответ.

Было жарко, душно, как в тюремной камере. Небо быстро покрывалось тучами, обещая дождь.

Новые туфли до крови натёрли ноги. Она сняла их и пошла босиком, швырнув в сердцах туфли в урну.

Дома, не раздеваясь, она сразу пошла к матери.

Уткнувшись в материнскую руку, стоя на коленях перед её кроватью, она плакала.

- Мама, прости меня, - сказала она.

Когда мать принялась утешать её, она ещё сильнее заплакала.