Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(70)
Анна Кузнецова
 Мужчина по имени Театр...

Ольга стояла около рекламного щита и печалилась. Внимательно читала одно за другим названия предлагаемых спектаклей: «Два мужа по цене одного»… «Слишком женатый таксист»… «Клинический случай»… «Таланты и покойники»… «Кошмар на улице Лурсин»… «Бестолочь»…

Названия пугали. И слишком напоминали телевизионные шоу с кошмарами: то у кого-то из давно умерших артистов обнаруживался новый внебрачный сын, то делили наследство еще одного знатного покойника, то очередной алкоголик, то - наркоман… Ой!

И во МХАТы, оба, стало страшно ходить, и в Ленком, и тут и там подстерегали голые актеры и актрисы, половой акт…

Почему-то скромной библиотекарше Ольге про это не хотелось. И для нее это было большим личным несчастьем. Всегда театр приносил ей радость, спасал ее от отчаяния, лечил от трудностей и жизненных невзгод. Зарплата при всех режимах была у нее всегда нищенской, как-то не получилось с замужеством, дочь родила - «для себя», одна растила, а тут еще у мамы случился инсульт, лекарства и «памперсы» вконец надорвали семейный бюджет. Дочка, хоть и закончила институт культуры… «и отдыха», постоянно была в поисках работы: то ее сокращали в соседнем с домом супермаркете, где она была продавщицей, то сама уходила из банка, где была информатором, побыла и помощником руководителя фирмы, просуществовавшей ровно два месяца и исчезнувшей словно специально для того, чтобы не выплатить Наде зарплату. Ее поздний ребенок, кажется, уже родился с готовыми проблемами и комплексами.

«Три девушки в голубом», был в годы Олиной юности такой замечательный по пьесе Петрушевской спектакль в «Ленкоме», это было про их «бабскую» безмужнюю семью, проживавшую в двухкомнатной «хрущевке» на пятом этаже без лифта на окраине Москвы. Когда-то они были заселены сюда еще маминым заводом, советской властью. В спектакле же безмужней, похожей на Ольгу, героине, ее играла Чурикова, любовник дарил… туалет для дачи... Ольге сейчас бы кто-нибудь подарил бы стиральную машину! Старая, как и все в их семье, была с капризами, то включается, то нет, дышала «на ладан»… Самой Ольге купить новую машину не получалось, долгов боялась, кредитов не брала, как потом расплачиваться?!

Зарплаты да маминой пенсии едва хватало на «коммуналку», на лекарства, на привычную еду: геркулес, гречка, картошка, макароны с сыром, куриный супчик. Тогда правда, на театр удавалось сэкономить, а сейчас было трудно, цены на билеты подскочили. И три и шесть и больше тысяч стоят... Хорошо, что сейчас ей и не больно-то хотелось в театр. Вот прочитала афишу и никуда не захотелось!

Парадокс! Совсем невеселой была Олина молодость и жизнь при советской власти. То, чего она сама помнила, да еще узнала потом из книг, кино и опять же спектаклей, сожалений о прошлом не вызывало. Да, были времена подцензурные, тотальный контроль за инакомыслием. Запрещались, не выходили и книги и фильмы и спектакли. Но зато они были, то, что запрещали, за что боролись, были великие советские драматурги, писатели, актеры, великие режиссеры, и их знала вся страна, хотя не было интернета, «мыльных» сериалов, пиара и «раскрутки». Ну, кто не знал тогда Михаила Ульянова, Олега Ефремова, Татьяну Доронину, Юлию Борисову и Олега Борисова, нет, не родственников, просто однофамильцев, Евгения Евстигнеева, Валентина Гафта, Владимира Высоцкого... А Людмилу Гурченко, Михаила Козакова, Олега Табакова знали и обожали все. А Михаил Царев и Игорь Ильинский?!.Даже режиссеров, совсем уж профессия вроде бы из «закулисья», из тех, кого не видит зритель - Завадского, Товстоногова, Равенских, Плучека, Любимова, Эфроса… знала и гордилась вся страна...

Об этом думала Ольга, просто библиотекарь, всю жизнь просидевшая среди книжных полок и пыли, всегда во все времена и при любых режимах получавшая крошечную зарплату, но много лет ощущавшая себя счастливой, потому что у нее был театр. Теперь у нее почему-то, зачем-то его отняли. И она чувствовала себя глубоко несчастной, стоя перед большой афишей, где перечислялось большое количество театров, их было гораздо больше, чем во времена ее молодости, а пойти ей было некуда! Она бы могла обрадовать свою дочь, если бы было в какой театр ее сводить. Да та так и не успела привыкнуть к театру, полюбить его. Дочке уже незачем было идти в театр, не за что оказалось его полюбить.

Театр ведь мужского рода… А с мужчинами ей не везло. Но если уж она попадала туда… на встречу с мужчиной по имени Театр, она была счастлива... Евстигнеев в премьере «Современника» играет в новой пьесе Александра Володина «Назначение» сразу две роли - Куропеева и Муропеева, нового начальника и старого, одинаковых, это наверняка интересно! Любой ценой, но она достанет билеты… В мхатовской колонке появился «Старый новый год» Михаила Рощина, значит все-таки разрешили к показу, любители ждали этого события давно. «Гнездо глухаря» - очередная новая пьеса Виктора Розова, разрешена только в театре сатиры у Плучека… Наконец-то «прорвалась» в Ленкоме Людмила Петрушевская: «Три девушки в голубом». Хоть и редко идет, надо «ловить».

Это было содержанием ее жизни. Смыслом. Счастьем.

Ведь тогда в ее молодости было даже неприлично в кругу друзей, сокурсников, коллег не попасть на премьеру к Любимову, не достать билеты в «Современник»… Не поехать на новый спектакль в БДТ. Да, да, это было принято в ее поколении, не «тряпки» носить с «лейблом» от Живанши, Армани, Кардена… а сесть на ночной поезд Москва-Ленинград и утром успеть пораньше в очередь к театральной кассе, чтобы оказаться в числе первых тридцати «счастливчиков» и тогда тебе достанется входной билет за три рубля на «Дядю Ваню» с Басилашвили, на «Хануму» со Стржельчиком, «Карьеру Артура Уи» в постановке поляка Эрвина Аксера… с Лебедевым в роли обезумевшего фюрера. Ее мир не был организован в какое-либо театральное сообщество поклонниц: «козловки»-«лемешевки», как вокруг Большого, «серовки»-«окуневки», когда-то те даже состязались друг с другом в преданности кумирам, враждовали… Круг истинных театральных поклонниц не объявлял себя, был тих и скромен, но был очень многочислен, его рекрутировала советская интеллигенция из учителей, инженеров и врачей, научных работников, «физиков» и «лириков» всех мастей. Эта классификация возникла еще с 60-х, в их сообщество можно было попасть без любых ограничений: еврей - не еврей, член КПСС или нет, неважно кто ты по профессии… надо было только любить театр. И было что любить! Не было еще тогда «торжества» демократии как сейчас, наоборот - тоталитаризм, коммунистическая диктатура, жертвы системы, которых «гнобили» в лагерях и психушках - за вольномыслие и несогласие, но - было искусство! Был театр. И Ольга знала в театре мгновения счастья. Она все их помнила.

Что бы Ольга делала без театра?! Жила бы, конечно, но уж радости не знала бы точно.

И вот у нее ее отняли. Вместе с профсоюзными путевками в дома отдыха, один раз в году ей все-таки давали путевку на 24 дня, а на дорогу за год она могла накопить… И участкового врача, которую все в подъезде знали, как добрую фею, тоже теперь не было. Спасибо еще бесплатного детского сада, бесплатной школы, бесплатных летних лагерей для Нади хватило, теперь бы Ольга ее и выучить не смогла бы... Если бы было советское распределение по окончании вуза, какая-никакая работа у Нади была бы, теперь и этого нет. Писали в газеты, говорили по телевизору, что теперь наконец пришла свобода, демократия… Зачем они ей были без денег, без необходимого, без театра - она не понимала. Также как про то, что ее волновало более всего: как же так свобода превратилась в всеобщее право на… пошлость и безграмотность… на культ потребления и денег вместо… культуры, вместо театра!?

За прошлые годы Ольга стала профессиональным зрителем, научившемся отличать дурное от хорошего, «ремеслуху» от творчества, пошлость от талантливого… Она умела извлекать из зрелищ уроки. И сейчас, если бы сохранился театр, он бы помог ей разобраться, что происходило вокруг нее, как ей жить дальше...

Сегодня у Ольги был выходной, и ей надо было торопиться домой, дел там было невпроворот: уборка, стряпня… больная мама… А она все не могла оторваться от афиши. Снова приехали из Питера Фрейндлих с Басилашвили, вот уже много лет возят одну и ту же пустую комедию про то, как пожилые муж с женой все не могли разобраться, любят ли они друг друга или нет и выясняли отношения: на что тратился их талант?..

Вспомнила потрясение, испытанное в БДТ много теперь уже лет назад на «Мещанах» Горького. Вот уж где можно было понять и пережить, как неумолимо разрушило общество семью, как революция и перемены прошлись по людям, перессорили, сделали чужими отцов и детей, трагедию Бессеменова, разрушителя пролетария Нила. Она тогда думала, что сама вышла из этой семьи, что это ее корни вырваны, выкорчеваны из почвы, ее предупреждал театр, как страшно жить в разрушающемся доме, в несчастливой семье. Ей тогда хотелось остаться навсегда в этой семье с Лебедевым, Лавровым… в этом театре, где она мечтала быть хотя бы билетершей, уборщицей… Теперь у нее не стало и театра…

Она словно увидела себя со стороны: немолодая, неважно одетая, да еще снова и снова переживающая потерю любимого, не умеющая скрыть своего несчастья... Выглядела она и ощущала себя так, словно ее только что ограбили.

- Вам нехорошо? Вам помочь? - Спросила, остановившись, пожилая женщина.

- Да, мне нехорошо. Но помочь мне нельзя, - ответила Ольга и под недоуменным взглядом поплелась домой.

/Сила инстинкта

Нина Ивановна сколько себя помнила, всегда была довольна собой. Ей нравилась ее внешность, хоть и не блещущая особой красотой, но миловидная, сразу к себе располагающая. Чистенькая, казалось, только что умытая, с гладкой прической, аккуратными ушками, серыми глазками, так по-доброму взиравшими на мир, что у всех рядом с ней возникало чувство равновесия, исчезали претензии к жизни и друг к другу. И она сама всегда была в ладу с собой. На детских утренниках, а потом на молодежных «тусовках» и престижных «корпоративах» Нина никогда не бывала без кавалеров. Она рано поняла, что яркая красота и острый ум, индивидуальность «напрягают» окружающих, пугают мужчин, а с Ниной, Ниночкой, Ниной Ивановной каждый чувствовал себя умным, нужным, полезным. И выслушать она умела и дать полезный совет, и молча посочувствовать, а, главное, она умела это ценить в самой себе и себе радоваться.

- Ой, как хорошо, что, наконец, пошел снег… - слышали от нее домочадцы по утру. Или:

- Мороз пришел... Шубу можно надеть, хорошо!

- Дождик, значит, к теплу, к хорошей погоде.

Сварит себе геркулес поутру и не преминет сказать: «Ой, как вкусно!».

 Всё будет хорошо, - не думая и не затрудняясь в доказательствах, утешала она уволенного по сокращению штата сослуживца, заболевшую подругу, брошенную мужем жену… И ведь верили ей, и утешались, успокаивались. И была она всем в помощь и в радость. Нина Ивановна служила зримым и нечасто существующим доказательством, что счастливым бывает лишь тот, кто умеет радоваться незамысловатому, самому простому, чьи претензии и ожидания совпадают с собственными возможностями, у кого нет разрыва в желаниях с реальностью, попросту, кто хочет не больше того, чего может.

Нина и карьеру делала, может, для кого-то скромную, но последовательную, и для себя успешную. Выпускница педагогического училища, учительница начальных классов по диплому, она в последние советские годы успела побывать на комсомольской работе, а оттуда попасть - «на кадры», то есть едва ли не на самое важное по тем временам занятие. Отдел кадров в 80-е годы, где брали на работу и увольняли, был «святая святых» среди всех других служб, а с ниночкиным умением располагать к себе людей, с ее способностью выслушивать, уговаривать, гасить конфликты, улыбаться… она стала специалистом-кадровиком незаменимым.

Парадокс, но со скромной образованностью и почти при полном отсутствии специальных профессиональных знаний, она вдруг на пике перестроечных перемен и «новых» времен оказалась сначала заместителем директора, а потом… и директором театра, являя собой очевидный знак наступившей эпохи, когда опять же понадобились не столько знающие, сколько удобные, сговорчивые, довольные собой и всем окружающим руководители. Нина Ивановна замечательно совпала с пришедшим временем, оказалась в нужном месте в нужный час.

Она еще была хороша тем, что не знала над собой власти страстей. Бывали у нее мужья, мужчины, но и романы и семья и вообще личная жизнь как-то всегда были на «задворках» главных событий и интересов. Ее «космос» был в уютном театральном кабинетике, всегда пахнущем кофе, куда никогда не оскудевала «народная» тропа, который был полон чужих забот, тревог, радостей и невзгод, и, где в полном единении с самой собой, в сознании абсолютной самодостаточности жила Иванна. Чистенькая, умытая, улыбчивая, кажется, нестареющая, только как-то незаметно-незаметно, но переставшая быть Ниночкой, Ниной, а потом даже и Ниной Ивановной, хоть официально она так называлась: директор театра Нина Ивановна Никонова, а ставшая в просторечии просто Иванной…

Чем меньше она понимала в профессии, в которой оказалась, тем легче было руководить: для нее не было талантливых и бездарных, ей все нравились одинаково. Оказался не нужен Иван Иваныч при очередном распределении ролей в новом спектакле, пришел к ней пожаловаться, она, конечно, попросила режиссера назначить того на роль во второй состав… Постарела бывшая героиня, подкрасим ее, оденем понаряднее и еще как сыграет! Проблем-то!?

Никогда не маялась она лишними проблемами. И всегда была довольна жизнью. А коллектив, которым она руководила, разительно отличался от других таких же, по-творчески всегда «больных» амбициями и самолюбиями, эмоциональной возбудимостью и нетерпимостью друг к другу. «Террариум единомышленников»… «сукины дети»… против кого вы сейчас дружите?...» Так всегда острят про творческие коллективы. Нет, там где была Иванна, хотя бы внешне все было спокойно и благополучно: «Тихо, тихо, тихо, не волнуйтесь, всё сейчас порешаем», - говорила она и - решала. Из её театра и жалобы не шли в вышестоящие инстанции и, Боже сохрани! коллективные письма, сор из избы не выносили. Жили спокойно, мирно.

Но вот однажды театр, которым Иванна бесконфликтно руководила, поехал на гастроли в Волгоград. Директор, как водится, выехала раньше других: обеспечить гостиницы для приезжающих, проверить помещение для выступ­лений, обеспечить рекламу и продажу билетов, наладить контакт с местным начальством - обычные административные хлопоты! И надо ж такому случиться?! - поднимаясь в лифте в свой гостиничный номер, всего-то семь этажей… чего могло бы произойти? - Нина Ивановна вдруг остро почувствовала, что она не одна, и резко, дискомфортно ощутила присутствие рядом мужчины, его смешанные резкие запахи табака, туалетной воды… пота… Вроде бы никогда прежде не ощущаемый ею запах плоти. Её как жаром обдало. И совсем уж немыслимое, чего и в молодости-то с ней не бывало: напряглись, и словно зажили отдельной от хозяйки жизнью груди, жаром заполыхало в паху… Почему-то вверх потянулась рука, взъерошила волосы, как бывало с ней лишь в моменты особенного волнения. Тогда подруги говорили про нее: повело!... Но чтобы «повело» ее от одного лишь присутствия рядом мужчины, она такого про себя не помнила. Нина Ивановна в мгновение была выбита из привычной жизненной колеи и беспощадно отброшена в какое-то новое неведомое ей измерение, в мир беспокойства, тревоги, страха. Она подняла вверх глаза, нависший над ней мужчина показался ей огромным, заполнившим собой всю кабинку лифта, чего там? всю её вселенную! И еще - безумным красавцем… Может он и не был на самом деле красавцем. Но ей показался античным богом, Аполлоном… Блондин, точеный профиль, чувственные губы… Длинные ноги, и она сама рядом с ним на уровне середины его голубого «батника»...

- Вам на какой этаж? - спросил... труба небесная… контрабас… саксофон… - не человеческий голос. Глас!

- На седьмой, - прошелестела она.

- Значит, и мне тоже - на седьмой, - услышала порозовевшая и замершая от происшедших с ней перемен Ниночка.

И почему-то они вышли вместе. И двинулись в одну сторону. И вошли в один и тот же ее номер… рядом двое незнакомцев, не успевших узнать имена друг друга, Мужчина и Женщина. Тут же полетели её платье, джинсы и его голубой батник, только что аккуратный чинный гостиничный номер превратился в разрушенное, сданное врагу, искореженное беспорядком пространство, а на смятой кровати два сплетенных, не могущих оторваться друг от друга тела, слившихся в одно и не способных снова разделиться.

- Ты кто? - отдышавшись от очередного сотрясения, спросила Ниночка.

- Я вообще-то в филармонии работаю администратором. А сейчас приезжий театр меня нанял билеты им продавать, уполномоченным по распространению. Лёня Дегтярев я. Женат… Две дочери - близняшки… Двадцать семь мне… - Словно отчитываясь и преодолевая охватившее смущение, представился молодой красавец.

- Да?.. А я - Иванна… - Ниночка поправилась: - Нина Ивановна… Директор театра.

Было поздно вспоминать о важном для любого начальника правиле - не крутить романы с подчиненными и едва ли не еще более для Ниночкиного покоя важном - не связываться с мужчинами, намного моложе себя. В безрассудной страсти, охватившей двоих, было не до выяснения отношений, тем более не до заполнения анкет. Не забыть бы, как его зовут, - почему-то мелькнула и тут же исчезла мысль. Да и зачем ей было помнить его имя?! Могучий первобытный инстинкт подчинил себе всегда разумную Ниночку. «Не уходи», - исступленно повторяла она, и ничего другого, кроме восторга абсолютного подчинения, счастья слияния и неразделенности, полной нерассуждающей свободы, она не ощущала. Какие там доводы разума? Мысли… Впервые за целую жизнь ей было всё равно, как она выглядит, не растрепались ли волосы, не пахнет ли дурно изо рта?... Она не помнила себя, ее теперь словно и не было, была только неодушевленная частичка плоти его - ее, общей, единой, нерасторжимой, бездумно счастливой. И все, что было потом, меньше всего рачленялось на вопросы-ответы, надо - не надо, доводы разума и необходимости, только - где он? Когда придет? И он приходил, а все остальное было лишь ожиданием его.

Конечно, в театре заметили перемены, новости про то, кто с кем живет, распространяются в творческих коллективах быстро. Не успела Нина Ивановна сказать на «ресепшен»: на ее этаж никого из работников театра не селить, кроме Дегтярева (ясно, что он должен был теперь жить не дома, а с ней рядом), как «сарафанное» радио от одного к другому, от рабочего сцены до заслуженного артиста сделали информацию «народным» достоянием. Удивительно, но внезапный роман Нины Ивановны как-то даже не вызвал сплетен и пересудов, скорей напугал всех. Сослуживцы притихли и старались друг с другом происходящее не обсуждать. Помолодевшая счастливая Иванна «летала» по театру, и всё-то у нее спорилось, получалось: в залах аншлаги, пресса спектакли хвалит, артисты довольны, телевидение купило у них четыре спектакля для показа… По итогам получалось, что не один, два плана по всем цифрам и по доходам они сделают. Все происходило теперь по «щучьему» велению, без ее директорского участия. Ей было ни до кого, кроме… Лёни Дегтярева. А уж отказа теперь тем более никто и ни в чем от Иванны не получал. Даже водители, которые привычно появлялись в ее номере по утрам с классическим требованием: клапана стучат, - это значит, они должны были по негласной таксе получить «сотку» на неотложный ремонт, теперь не слышали в ответ тоже неизменного Ниночкиного: «А не часто ли они у вас стучат?», вместо этого сразу же получали требуемое, лишь бы ушли поскорее. И вороватый замдиректора, который никак не мог получить от нее подпись на оплату счетов за рекламу, она всё требовала от него: «Покажи мне эти щиты», - а он всё увиливал, теперь тоже безропотно получил желанную подпись и деньги. Нового счастья, переполнявшего Иванну, хватало на всех окружающих.

Иванна, превратившаяся снова в Ниночку, словно и не видела посетителей, текущих дел и забот. Она ждала Лёню Дегтярева.

А тут однажды 11… 12, час ночи, и дверь открытая, не заперта, и посетители все отхлынули, и дела вроде все решились, и этаж весь затих… а его всё нет! Телефон не отвечает… Иванна лежала одна, поперек, на своей большой кровати и… отчаянно ревела. Она даже позвонила, разбудила считавшуюся умной и опытной в контактах с мужчинами подругу - артистку, и та сидела теперь рядом и успокаивала: «Ну, куда он денется? Не измылится, придет».

Иванне почему-то в голову не приходило, что с ним могло что-нибудь случиться… Он, конечно же, с бабой, с другой, с молодой и красивой… Жена в происходящих с ней событиях почему-то никогда не участвовала, в расчет не принималась… Вот, Бог ее, видно, и наказал. Она отняла, у нее отняли… Иванна рыдала по-настоящему, слезами, которые по ее наблюдениям, давно из нее вообще не текли, а тут - откуда что взялось?! И ресницы «потекли» по лицу, размазались. Увидела себя в зеркале, ужаснулась. «Утром повесим на дверях объявление, - пыталась шутить и угомонить подругу артистка. - Здесь плачет одинокая женщина. Найдутся желающие утешить...» Измученная и измучив подругу, страдалица лишь к утру уснула.

А поутру Ниночка, Нина Ивановна, Иванна проснулась тихая, спокойная и… счастливая. Беспокойство, ночное безумие, истерика вслед за ночью исчезли. Ей уже было всё равно, где Дегтярев. Как рукой сняло. Сглаз, колдовство прошли. Кризис разрядился температурой в 40 градусов, беспамятством, но и… закончился. Как бывает с сильной простудой.

Леня Дегтярев, конечно же, пришел… Куда он денется? Явился - не запылился… Сказал как ни в чем не бывало: «Доброе утро!»

Умиротворенная спокойная Нина Ивановна, лучезарно улыбаясь, приняла у уполномоченного по распространению билетов очередной отчет по продажам, поговорила с ним о предстоящих делах, отпустила, сказала «Свободен». Он не сразу почувствовал перемены… Но новые нотки в голосе услышал. Посмотрел на нее с удивлением.Она явно отпускала его не до ночи. Насовсем. И не зная как по-новому вести себя, не посмел заговорить об их общем, ночном, личном, принял новые ее условия. Улыбнулся. Простился. Вышел.

А Ниночка снова была довольна собой. «Как же хорошо, что я не разучилась плакать, что я еще способна плакать из-за мужчины… что я живу, волнуюсь, страдаю, значит жива моя душа, - думала она. - И Бог помнит обо мне, грешной, и посылает мне новые переживания. И они мне по силам. Отмоюсь. Покаюсь...»

Какой же она была мастерицей других утешать, и на себя хватало! Болезнь прошла, Иванна cнова радовалась. И была счастлива. Нет, все-таки лучше жить без счастья, если за него надо платить переживаниями и потрясе­ниями.

/Ангелы лучше знают

Когда годы копились и копились, а дни рождения перестали радовать, чего там? стали пугать, Инна как-то незаметно для себя и очень плавно начала перетекать сначала за сорок… потом за пятьдесят… а потом и совсем страшно! - за шестьдесят собственных лет…

И тут случилось совсем внезапное - у нее начали исчезать желания. Словно у гоголевского майора Ковалева - в одночасье исчез нос и зажил отдельной жизнью. А куда делись ее желания, Инна и найти не могла. Ну ладно бы, зубы… Выпали, вставили новые, вон в мисочке с водой лежат по ночам, без аппендикса, матки, желчного пузыря тоже, оказывается, легко живется… У нее же исчезли желания!

Ну, ничего не хочется! А не побаловать ли себя блинчиками? Подбрасывала Инна себе поутру, еще лежа под одеялом, одно из самых надежных, редко ей изменявших желаний. Нет, не хочу, кривились в ответ губы. И она еще глубже пряталась в постель, и никуда не хотелось вылезать, и ничего не хотелось делать. Как оказывается - страшно, когда нет желаний! Ну никаких… Волевым усилием она все-таки поднимала себя в жизнь, в заботы, в дела. Но не хотелось ничего… Замочить грибы, сварить любимый супчик, - да ну еще! А может, клубники тебе хочется, слава богу, теперь все в магазинах есть, и клубника - в январе, и раз в месяц - даже на пенсию - можно себе позволить купить ее и съесть со сметанкой и булочкой, как когда-то в детстве у бабушки. - Нет, не хочется… Одежду носить - не переносить. Зачем новая? В Таллин? Нет, не поеду, я там была.

Светка как всегда утром по телефону подробно разворачивала картину утреннего пиршества: и кашку-то она себе геркулесовую сварила, и две сосиски «клинские» были вкусные, и сыр «чечил» она теперь только его и покупает, а потом, уж очень захотелось! еще и бутерброд с докторской добавила - нет, подругу Инну эти роскошества не вдохновляли. Вызывали удивление и зависть… Надо же! Хочется… Инка, давай, пойдем в секонд хенд? У нас тут на углу новый открылся! Соседка вчера ворох брюк, кофточек принесла, и все - по сто. Нет и этого «счастья» ей было не надо. Хотя всегда была завзятой тряпичницей, или как теперь по-новому они назывались «шмоточницей»… «шопоголиком»… Инка положительно заболела, была уверена многолетняя подруга Светка.

Запоздалые «дети» войны, родившиеся в бараках и коммунальных квартирах, выросшие в больших дворах и пионерских лагерях, они всегда умели радоваться малому: еда лучше в нас, чем в таз, любая... старое пальтишко хоть и износилось, не выкидывать же! Починить, залатать, перешить можно… Опять радость. Они, теперь - «совки», по меткому определению детей и внуков, всегда больше хотели, чем получали. Зато желаниями их бог не обидел. А вот ее вдруг - обидел! Или наказал… Многочисленные зеркала, которые она еще в прошлом, в пору желаний, развесила по квартире, теперь отражали немолодое непривычное лицо с чуть растерянными глазами. Если подойти поближе, чего лучше было не делать - почужевшее, хоть и отдаленно напоминавшее бывшее, знакомое, но теперь испещренное обильной сеточкой морщин, как на географической карте, где не только реки с притоками, но и самые маленькие ручейки пестрели пугающими подробностями. Новое лицо - другая жизнь! Нет, по работе не скучала. Пенсия была наградой за многолетний недосып, непроходящее утомление. За долгие годы «самоотверженного» труда. Инна столько насиделась за разными бухгалтерскими столами, столько цифр сосчитала, и чужих денег, что не видать бы больше вовек ни бумажек, ни цифр. Свои деньги и то считать было лень. Благо их и было в пенсии совсем немного. Хотя без желаний хватало. Времени появилось свободного сколько хочешь, ходи в любимые театры, читай книжки, просто гуляй. А ей ничего, никого, никуда не хочется… Она пребывала в странном состоянии анабиоза, потерянности или, как теперь принято говорить, хронической усталости, а еще лучше - депрессии. Депрессуха у тебя, бабуля, бросил ей как-то, пробегая мимо, внук Сережка, и добавил: на дискотеку… в ночной клуб… с мужским стриптизом… Вот негодяй! Но ответить она не успела, он уже убежал.

Когда-то она любила ходить в Дом актера на вечера, встречи, юбилеи. Туда еще надо было попасть! Достать пригласительный. Зато она вблизи видела лица своих кумиров, известных актеров. На ее глазах эти лица стали меняться. Подурневшие, постаревшие, порой с трудом узнаваемые, а еще если дамы, обязательно в обильной косметике, и, конечно же, блондинки! - пугали безнадежностью. А уж как умеют врать актеры, актрисы! Как ты замечательно выглядишь, и муси-пуси, «чмоки» с объятиями, а в спину: ой, как она постарела!.. Нет, лучше не видеть себе подобных. Да и телефонные разговоры с оставшимися в живых подругами пугали еще больше.

Про телевизионные сериалы, которые им не терпелось обсудить… Подумай только, он все-таки ушел от нее… Ну, погоди, серий еще впереди много, должен вернуться. Про женихов и невест у Гузеевой… Про очередной, опять подросший счет из ДЭЗа… Ну, про погоду, это обязательно! И снова про прошлое, две войны и три мужа назад… В настоящем событий не было.

…Как однажды в редакцию… сто лет назад она там работала, приходил сам Таривердиев… Другая лично встретила на улице еще молодого и прекрасного Ланового… Любили друг другу - в который раз! - рассказывать о давно умерших мужьях… Но, главное, конечно, рассказы про болезни: ноги не ходят… спина «разваливается»… давление «скачет»…

Нет, при всей привычке к прошлому, к старым подругам, жить с ними рядом, впускать в свои дни и мысли становилось все тяжелей. Еще совсем недавно выручали желания. То купит путевку в круиз на Соловки, то сорвется на майскую недельку в Грецию на Корфу… А тут ау! Где вы? Исчезли желания…

Ну что-то же надо с собой сделать! Как-то спасаться… Искать врачей, целителей от острого инфекционного заболевания… И Инна согласилась на предложенную «соцзащитой» бесплатную санаторную путевку в Калининград в Прибалтику, где будет хоть и слишком много таких же, как она, стариков. Но все-таки пейзаж за окном другой… И на январь, хоть на витрины поглядит… О еде ежедневной можно не беспокоиться, в столовой подадут. А то и впечатления какие-нибудь новенькие появятся. Увы! С «новенькими» впечатлениями было туго: сериалы по телевизору «мыльные» одни и те же, значит, и разговоры те же… И про события - одни и те же разговоры, хоть и на других диванах… Зато жажда общения и разговоров немереная. Пусть - не про что и незачем… Собеседника можно не слушать, главное про себя, как правило, единственно заполняющую собственную жизнь, успеть рассказать. А чем делиться? Опять же болезнями! От одних только бесед про «болячки» среднее медицинское образование можно было получить. В одном углу записывали очередной рецепт похудания… Только моча помогает ногам, - слышалось из другого угла… В третьем орали по сотовому, видно, связь была плохая: я тебя спрашиваю, чего ты ела сегодня… И опять: не слышу, ела чего? И еще раз на весь санаторий ор про то же самое… Зато вечером все оживлялись: мужчины меняли вытянутые «треники» на парадные костюмы в звенящих значках и медалях, женщины - кофточки, и «бегом», опережая друг друга, ползли на танцы. Смотреть на это без слез было нельзя. Ползучая демонстрация хондрозов, артритов, тромбофлебитов… стенокардий и гипертоний… Старенькие, самоотверженно веселящиеся, задыхающиеся от усилий ветераны! Инне они казались некрасивыми и представить себя в их кругу ей было немыслимо. На вечерние танцы она не ходила. Гуляла. Принимала какие-то процедуры, надо же поддерживать жизнь в угасающем теле. Читала. Смотрела новости по телевизору. Старалась ни с кем не общаться. Могла бы и из дома не уезжать! Все то же самое с небольшими и мало существенными переменами. Скучно! Никак… И ни про что…

Однажды не выдержала, ввязалась в спор на главную для стариков тему: тело стареет, а душа остается молодой, - рассказывали про себя бабульки с дедульками.

Ну как же душе не меняться? Не мудреть? Значит не понимать, не замечать происходящих с тобой перемен и в зависимости от них не уметь строить новую жизнь?!. Не уметь, не знать, не осознавать необходимости перемен. Это беда. По замолкнувшим собеседницам Инна здесь в кругу себе подобных ощутила свою чуждость, отдельность и…снова одиночество…

Неожиданно откликнулся поодаль сидевший с «Аргументами и фактами» в руках «мэн», как опять же говорит внук, в очках. Выждав, когда диван опустел от пенсионеров и Инна осталась одна, он, сдвинув очки на кончик носа и отодвинув газету, вдруг спросил у нее: а неужели у такой женщины как вы, может возникать чувство одиночества? Значит чего-то еще от былой стати осталось, с удовлетворением подумала Инна. Ответила: а почему бы и нет… По праздникам, например, когда за столом лишь тени из прошлого и воображаемые собеседники… Гвоздь некому забить… К морю спуститься не с кем… - вырвалось вдруг самое ближнее и скромное из возможных желаний. Действительно же, быть у воды и воды не напиться. Приехать на Балтийское море и не погулять вдоль воды: спуск крутой, под ногами - то месиво из снега, то гололед. Ну, это-то легко исправить, - произнес неожиданный собеседник давно забытые «мужские» слова, а дальше так вдруг ясно, попросту, по-мальчишески улыбнулся, что Инна ощутила конец болезни и очевидное возвращение здоровья: Хочу к морю! Ей совсем стало хорошо, когда Юрий Константинович пошутил привычными с детства словами классика: «И некому руку подать в минуту душевной невзгоды… Именно так, стихами, она всегда общалась с мальчиками, мужчинами, бывшими когда-то рядом. А у янтарной лавочки Юрию Константиновичу вдруг вспомнились совсем уже близкие ей цветаевские строчки: «Пора снимать янтарь… Пора гасить фонарь…» Чем окончательно растопил январский лед и без боя завоевал «девичье» сердце. Ей было смешно думать, что стоило появиться рядом мужчине - вот уж никак она от себя этого не ожидала! - и в ней самой нечто едва ощутимое, но переменилось. Мир зацвел весенними свежезелеными побегами. Новой ярко-зеленой травой… Он подавал ей руку, и они спускались к морю, и вместе слушали шум балтийских волн. Разглядывали витрины многочисленных сувенирных лавочек, обрадовались калининградским из янтаря мышкам для кошельков, чтобы деньги водились, одну кучу мышек закупил он своим друзьям, другую она, смеялись, что мышки станут паролем для их знакомых. Да, она стала снова смеяться. И хотеть… ходить по лавкам. Пить малиновый чай во французской кондитерской, фотографироваться… С как бы вновь возникшим интересом думала о себе совсем уж еще вчера немыслимое: а вдруг и правда - душа не стареет?! Он рассказал ей про давно умершую жену, немолодую уже дочь с внуком, про тоже ставшую бывшей молодую гражданскую жену с дочкой, которую он усыновил, и ей понравилось, что расставшись с ними, он продолжал их содержать, давал ежемесячно по тридцать тысяч. Ей была интересна профессия его, (или бизнес, или хобби - коллекционер) и нравилась его, несмотря на пенсионерский статус, очевидная финансовая независимость. Вы в Польшу собираетесь? Это Инна решила чуть продлить свое путешествие, добавив на пару дней польский Гданьск, у меня есть с собой сто евро, не надо? Ей, конечно же, было не надо с ее накопившимся за жизнь обостренным чувством независимости, но само предложение было приятным и подкупающим. Вообще Инна как-то слишком быстро стала привыкать к соседству Юрия Константиновича, к необходимости в нем, в его присутствии и участии. По возвращении в Москву они часто виделись, ходили вместе в театры, сидели в кафе. Это вовсе не пугало ее. И куда-то тихо ушли в декларируемые последними годами принципы: больше никаких мужчин, тем более союзов с ними, даже давно забытое слово «брак» выплыло само собой из глубин невостребованного подсознания. «А почему бы нет? вдруг шептала ей новая, мало знакомая другая Инна, - зачем отказываться от предлагаемой помощи. Разве не нужна тебе, стареющей, помощь? Вот, тебе протягивают ее, прими. - Сережка потерялась?.. Несмертельно. Давай другую. Заеду к ювелиру. Закажу…»

Они уже рискованно дозволяли себе касаться трудной темы. «Брак только гостевой» - как бы спорил с самим собой немолодой, но очень милый, и явно - не маразматик, кавалер. «А разве вас кто-то уговаривает вступать в брак», - отшучивалась она. Очередной вариант не новой, не частой, но, как видно, тоже вечной, «старомодной комедии» досталось и ей пережить. И тоже, как в знаменитой арбузовской пьесе, по законам жанра, история оказалась короткой. Ее Ангелы словно показали ей: так бывает… так может быть… Но - на мгновение! Ненавсегда. Ненавечно. Так бывает в поезде со случайным попутчиком. Вдруг - интересно. Радость от на ночь доставшегося собеседника. Ему можно все рассказать. Он не подведет, не предаст. Даже просто не успеет. Ты ведь больше никогда его не встретишь. Пока же - счастье открытости, доверия. Взаимопонимания. Которым надо успеть воспользоваться. Потом когда-то ты может быть и вспомнишь эту встречу: досадно, что больше ни встретиться, ни поговорить… И тут же опять легко забудешь…

Ее роман оборвался хоть и предсказуемо, но внезапно и резко.

Странным звонком, чужим голосом: у Юрия Константиновича инсульт, он попал в реанимацию, вдруг вы забеспокоитесь, он о вас рассказал всем родственникам. Если выживет, то ни ходить, ни разговаривать он не будет. Никогда. Инна еще сидела у телефона почему-то с услужливо оказавшимися у нее в руках фотографиями: откуда они? Да они же лежали в ежедневнике! - где он и она вдвоем у моря, у светлогорской русалки… веселые, счастливые… двое, вместе… Больше никогда! Рядом с фотографиями оказался еще и талон отрывной из санатория «Волна» (Инна до сих пор его не возвратила в собес), удостоверяющий, что она была там. Не забыть вернуть!

Инна потом пару раз звонила Юрию Константиновичу. По его телефонам отвечала дочь, любезно, охотливо. Но словно рассказывала совсем о другом, незнакомом Инне человеке: «Заговорил. Нашел в поданной ему поутру манной каше комки и… стал ругаться почему-то матом. Я и не знала, что он знает такие слова… - рассказывала дочь. Даже если ему захочется, ему нельзя разрешать вставать с постели, двигаться - сердце не выдержит…» Все это было про совсем нового человека, которого Инна не знала. Из вежливости пойти навещать? Знакомиться с незнакомцем? Может, она была неправа, но она перестала ему звонить. Если сможет, вспомнит ее - позвонит сам. Нет, нельзя на старости лет разрешать себе напрасные надежды. Опасные рискованные планы. Привязанности. Нельзя спорить с возрастом и судьбой. Старость надо принять терпеливо и не строптивиться. Ушли желания, значит, не ждать их возвращения. Так спокойнее. Ушло время для перемен. Остается довольствоваться собственной компанией и… самоуважением. КАК бы трудно не было его заслужить. Ну, а если вновь вернутся желания? Надежды? Прими. Но не жди и не зови их. Тем более, не огорчайся, если они придут… и исчезнут.

Прими все, что тебе положено… Терпеливо. Не строптивься. И не спорь. Ни с судьбой, ни с возрастом. Ангелы лучше знают, чего тебе надо…

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.